Длинноногий вороной конь несся по заснеженной долине, взрывая коваными копытами пласты промокшей из-за вчерашнего перепада температур земли, разбрасывая их в стороны без опасения задеть иного прохожего, потому что поле было пустым, разделяя свое зимнее одиночество лишь с снегом, укрывшим его сегодня до рассвета. Белые хлопья сыпались с небес манной всю ночь, навевая на души спокойные и добродетельные благодать своим белым кружением в неторопливых потоках воздуха, но крестьяне были обеспокоены, потому что климатические расхождения этой зимы с привычными, оставившие на добрую неделю почву без плотного покрывала, гаранта защиты от мороза, могли стоить Колдширу потери озимых.  Непоправимая потеря для простого человека, которому мало думать о том, как выплатить положенное господину, но и примерить, чем кормить после свою семью и скотину. Графство, слепленное из отвоеванных земель, переданных по мирному договору,  долго примирялось к своим жителям, тем более, что Ричард Колдуэлл, получивший эти земли вместе с титулом от короны за верную службу, при всех своих достоинствах не смыслил ничего в сельском хозяйстве. Он был воином, этот человек, капитаном королевской гвардии, и знал, как эффективно и быстро убивать людей, посмевших выступить против воли Короля, но чем отличается содержание овцы от козы, не имел никакого представления.
Ричард и сам превосходно знал свои недостатки, не льстя себе слепыми заверениями о том, что мгновенно поймет, лишь только раз взглянет, а потому поступил так, как счел наиболее умным, обратившись за советом к своему кровному побратиму, верному другу, живущему нескольким севернее, через небольшое графство Мидейвелшир от Колдшира. Его графство было, по субъективному мнению Ричарда, образом процветания с налаженным хозяйством и хорошей прибылью без измывательств над крестьянским людом, а сам, хоть и мрачный и суровый на вид мортенширец, не простивший никому обиды, с делами с ранних лет был приучен управляться железной рукой, обладая знаниями и опытом, которые были для Ричарда бесценны.   Без друзей жизнь людская пуста и презренна, и был неоднократно доказан повод дорожить расположением этого прославленного коневода, не побрезговавшего кровно побрататься с простым баронским сыном, закрывая ему спину как в бою, так и в мирной жизни.
Конь летел, выдыхая облаком пара, которое тотчас разбивал на скаку мордой, отчего весь храп был покрыт инеем; шерсть его казалась шелковой, вымокшая до последней шерстинки подшерстка, и блестела на зарождающейся заре, отражая первые лучи нежными бликами розового.  Всадник, по удобству для дороги скрытый от мира под плотной кожей походного плаща, правил твердо, незаметно стороннему глаза перебирая пальцами в толстой перчатке поводья, потому что конь был по мортенширскому обычаю мастерски приучен реагировать на управление шенкелем вперед ручного, таковых верховых красавцев граф де Мортен объезжал и готовил едва ли не самолично, что поднимало скакунов в цене среди ценителей, к числу которых принадлежал и граф Колдшира. Это превосходное в своей выносливости животное прибыло к ночи, когда весь замок уже погрузился в сон, и Ричард, получив об этом уведомление, не смог спокойно спать, отказав себе в удовольствии немедленно испытать приобретение. Если бы он умел писать стихи, то сочинил бы целую хвалебную песнь этому коню, воспевая в ней его безупречные ходовые качества и завидную выносливость, совмещенные с беспрекословным послушанием и отсутствием даже малейшего страха к посторонним раздражителям.  Это не был боевой конь, единственный спутник для войны был у Ричарда неизменен вот уже много лет, в мирное время изредка выезжая с хозяином на прогулки, большую часть же проводя в отдыхе в теплом деннике или пасясь на пастбище. Бельфегор был той слабостью, которую никогда не понять гражданскому, не объяснить женщине. За этого верного боевого друга Ричард был готов кинуться разъяренным тигром на отряд врага в одиночку, но отбить, защитить, вернуть себе, и могучий конь платил ему той же слепой преданностью как в бою, так и в миру.
Когда впереди показался медленно по крепостной стене заливаемый рассветом замок, не такой большой, как мог бы иметь граф, но Ричард решил прежде устроить стабильность дохода своих земель, а уже потом затевать стройку, временно поселившись в замке одного из баронов, чьи земли стали его, Колдуэлл придержал пыл жеребца, заставляя того перейти на рысь, а к последним пятистам метрам и на шаг, чтобы конь успел успокоиться.  Животное, храпя, покачивало умной головой, смаргивая затекающие в глаза капли пота, шло, часто дыша, но Ричард чутко слышал, как начинает выравниваться, успокаиваясь, ритм работы больших легких в  звериной теле.  В ворота они въехали вместе с первыми поднявшимися выше стены лучами, но нехорошо защемило сердце почему-то, едва граф привычно взглянул на покатые крыши конюшенного двора, к которому направил животное под собой….
Мертвое затишье встретило его у ворот, то нехорошее затишье, которое расходится по долине перед разрушительной бурей, когда воздух пахнет грозой, давя на все звериное естество, что есть в человеке.  Предчувствуя всем нутром своим, всегда восприимчивым к божественному провидению, дурное в своем доме, граф спрыгнул из седла, и в этом момент тишина лопнула с хлопаньем дверей, и под его очи выскочил мало не насмерть перепуганный мальчишка, помощник конюха, падая ниц и что-то испуганно вереща так высоко и несвязно, что мужчина не понял и слова, но уже, бросив поводья пареньку, стремительным движением врывался в теплый сладкий запах сена и конской шерсти.
Конюхи суетились вокруг денника, метаясь по конюшне, и, зная даже вслепую, чей это денник, Ричард почувствовал, как тяжело даются ему последние шаги туда, когда колени подгибаются, а ступни каменеют. Бельфегор лежал на боку, вытянувшись всеми конечностями, не пытаясь даже подняться при виде хозяина, но округлые его бока еще шевелились, а с трудом разбираемое тихое нежное ржание было полно отчаянной жалобы. Признав своего двуногого господина, зверь сетовал тому: посмотри, мой лорд, что со мной сталось. Я верно служил тебе, а твои люди не уберегли меня. Помоги мне, хозяин.
- Загубили… - на выдохе вибрацией задрожал воздух, столько эмоций в единый миг прорезалось в привычно всем спокойном и насмешливом голосе графа Колдшира. Кто-то из слуг с попыткой оправдаться сунулся под ноги, но одним движением рук был схвачен за грудки и с немалой силой откинут прочь с дороги. Колдуэлл рухнул, не глядя куда, на колени возле огромной головы животного, содрал с рук перчатки и дрожащими пальцами прикоснулся к морде боевого друга.

Птицы, перепугавшись, нестройно сорвались со своих насестов, когда на весь двор пронесся, разорвав воздух, нечеловеческий вопль, от которого кровь застыла бы в жилах, а душа спряталась в пятки, но никто не смог бы описать достоверно, что такое услышалось им в этом крике, принесшем с собой столько волнения. Горе и отчаяние, бессилие и страх, гнев с жаждой кровавого отмщения слились в нем воедино.

Человек несведущий, приметив, как господин склонится над своим конем, руками гладя его шею, да вдруг заорет зверем лютым во всю глотку, решит, что помутился от горя рассудок, чувства здравомыслия лишили. И никто из прислуги не усомнится, что такое может быть, всем из них, опасливо сгрудившимся вокруг, теребя шапки, известно, что нет в замке большей любви у графа ни к кому, как к его боевому коню. Бельфегор свирепый зверь, кротость его лошадиных форм обманчива, и каждый из конюших вдоволь набегался околицей, когда этот караковый гигант вольготно гуляет в поле. Они все знают, те немногие, кому дозволено за ним ухаживать, что жеребец никого к себе не подпустит, кроме хозяина и старого конюха Жозефа, чьи усталые плечи уже едва выносили работу, но пост свой, как святое благословение, старик никому не сдавал. Но Жозеф еще не поспел сюда, он стар, и подвижность его уже не та, что в молодости, однако, немедленно за ним послали, как только поутру обнаружили коня в таком состоянии. Ночью конюшня была пуста и заперта, таков сложившийся порядок, до рассвета, когда челядь приступает к работе, и лишь этой ночью был нарушен привычный уклад, чтобы встретить мортенширского гостя, а после поседлать его для господина. Все слуги переглядывались между собой в оцепенении дурного ожидания, каждый понимал, что кто-то не закрыл двери надлежащим образом, выходит, раз госпожа позади о отравлении говорит, и тогда головы оплошавшему не сносить, лихим взмахом хозяин снимет, любимца лишившись. Халатность в его доме не приветствовалась.
Но Ричард закричал не от избытка эмоций, охваченный горем. Он не первым день работал с лошадьми, тысячи миль были в седле проведены, всякое случалось и дурное, и хорошее, и вдали от городов в глухом лесу не на кого было рассчитывать, лишь на свою внимательность. И потому не обнимал он коня, а, чуткими ладонями скользя по его шкуре, ощупывал целостность поверхности, её гармоничность, и, нащупав отклонение, склонившись над ним, в бешеной ярости взревел, запрокинув голову. Вся черная масса волос, измоченных растаявшим снегом, обрушилась на спину, но сцена чувств случилась лишь потому, что граф испытывал нужду выплеснуть эту вспышку, чтобы при этом не поубивать слуг. Две крошечные, припухшие ранки скрывались под длинной, почти метровой гривой, ближе к позвонкам, сочась едва приметно дурно пахнущей кровью.
- Приведите мне старуху! – не оборачиваясь, через плечо бросил он тоном, не дающим даже робкой надежды на оспаривание приказа. – Живо!!! – слуги, застывшие было, перепугано заметались, перекидывая друг на друга взволнованным шушуканьем исполнение.  И граф потерял терпение, вскочив на ноги и с недюжинной силой взбешенного зверя, сверкая, как волк в ночи, потемневшими серыми глазами, схватил ближайшего из конюхов за грудь, подтянув к себе. – Я что-то не ясно сказал, быть может? – орлиным клёкотом рвались слова из горла сквозь губы, которые не шевелились вовсе, скованные яростной гримасой, и покрытые шрамами и мозолями сильные пальцы что орлиные же когти впивались в рубаху бедняги, потерявшего с лица весь цвет от страха, вынужденного прямо в глаза, преисполненные жаждой расправы, глядеть без возможности уклониться. Страшен был взгляд их графа, когда не был он в благодушном настроении, давил незримым грузом со всех сторон.  – Так выполняй, ты! Чтоб не позднее часа была здесь старая! – и отбросил, как откинул, мужика в проход. Стоило слуге оказаться на свободе, тот и разум обронил, метнувшись со всех ног по коридору к выходу, точно пешком решил добежать до опушки леса, где в старой избе среди болот жила Старуха. Никто не знал её имени, а кто бы и знал, произнести все равно боялся. Ричард не питал к ней такой робости, зная, что та травница и ведунья, злом не промышляющая, такая же, какой была Аделина, жена его друга, но простолюдины в угоду своим предрассудкам всяких ужасов про пожилую женщину горазды были выдумать. Однако же, хвори лечить к ней ходили и настоев от грудного недуга у детишек просить.
- Теплой воды мне несите, - не опускаясь, граф наспех расстегнул застежки плаща, сбрасывая его на дверцу денника, следом скинул и куртку, и принялся закатывать рукава рубахи, - огня и нож мой, - с пояса был передан из ножен кинжал, - накалить. Чистого льна нарезать, и живее сюда.  - Жену он приметил позже, случайно в ту сторону взглянув и даже не сразу узнав.  - Госпожу свою вон отсюда уведите, - не к ней даже обратился, к прислуге её, что за спиной толпилась у женщины.

Отредактировано Richard Caldwell (2020-05-22 11:34:44)

Издревле пошло таким указом, что есть женская сторона хозяйства в благородном дворе, а есть мужская, и не смешивать их призывали предки, чтобы избежать смятения умов и дурных устремлений. Три вотчины отдавались благочестивой супруге для занятий её – дети, церковь и кухня, и никак не более, прочее же считалось делом мужском и встревания юбки никак не допускало. Надлежало супруге в назначенные часы смиренно преклонять колени, в покорности склоняя голову покрытую перед милостью Господа и кротко молить Его о милости и заступе для мужа её, для дома и для детей. После же обеспокоиться, чтобы дом был чист, а на столе дожидалось уставшего супруга сытное вкусное кушание. И к ночи быть готовой послушно согреть его постель, а, коли не пожелает он её ласк, смиренно заниматься детьми, пополняя имя дом и взращивая до времени, когда учение им составят приглашенные учителя или отец. Когда-то давно, словно за пеленою другой смертной жизни, Ричард Колдуэлл слушал другое мнение к правам и свободам женщин в браке и, ослепший в чувствах, даже внимал ему, готов был возлюбленной лояльность дать невиданную в своем доме и даже увлечения её диковинные воспринять столь же почетно, как шитье или прядение. Но жизнь быстро выучила графа Колдшира от романтических грез свободомыслия в обход проверенных заветов, лишь стоило мечтам его обрушиться оземь, как прошлогодней листве. Ему молвила своим звучным приятным голосом Кристиана о страхе перед браком из-за тирании мужской, о боязни любви и детей, как плода её, и он, влюбленный дурак, тому верил. Тем страшнее была рана, шестопером развороченная во всю грудь, нанесенная знанием: ему она пела свои соловьиные песни, смеясь над дурачком капитаном, сама же стремглав замуж выскочила за дважды вдовца и гасконского деспота, тотчас детей нарожав ему.
На все дела мужские в отсутствие графа назначен был управляющий, тщательно подобранный им по достоинствам мужчина по имени Джон Малоун. Теперь только закралась в голову графа мысль, обойдя все прочие, что Джон, прошлой зимою овдовев, сделался сердоболен и мягок сердечным духом, вот и вышло, что дал волю дамскому себялюбию, позволив решить, что доступ отныне к мужской половине и ей открыт. Какое оскорбление, посметь приказ оспорить господина своего и мужа, притом на глазах у слуг и в час, когда он без того безмерно огорчен! Кровь закипала в жилах лютой ненавистью пса цепного, проклятым браком с вдовой мятежника и без того измаранным, чтоб впредь еще терпеть её неповиновение, гордыню и заносчивость в отношении себя. Опозоренная принцесска, никому ненужная девка возомнила себя госпожой ему? Происхождением своим нос задрала, забыв, что этим браком с уважаемым человеком, фактически ему её продав, регент купил жизнь глупой девке, которую давно казнили бы вместе с её отродьем Андреса Найтона, да жест дружелюбный Моргарду сделали, знак милости дому Уорчестер. Она представить не могла, поди, в своей забитой религией головке, насколько ненавистно было Колдуэллу это ярмо на шее. Историю своей любви ему было не переиграть, но он мог жениться на достойной, приличной девушке из хорошей семьи Хайбрэя, которая бы любила его, и он, глядишь, однажды мог полюбить её, но вместо этого приходилось терпеть в своем доме, под одной крышей девку, чье тело бесстыдно лапал и сношал поганый бастард-мятежник, терпеть вместе с их ублюдком, с этой мелкой девчонкой. Но он терпел, терпел, ни разу не унизив её и не позволив себе грубость в её адрес, и вот ли плата ему достойная?
- Не могу припомнить, - еще не поворачиваясь, заговорил граф, и плечи его напряженные не обещали добра, - когда ваша госпожа уморила своих детей? – Он смотрел на мужиков, которые, стушевавшись, стояли вокруг еще. Часть из них, та, что приказу господина предпочла волю госпожи, и вовсе каменными изваяниями в страхе оцепенели, не понимая умом, но звериным инстинктом предчувствуя, что оплошали. – В какой из дней этой холодной зимы в сырую землю в деревянном гробу без моего благословения она приказала вам положить малюток в яму и закопать, что нечего ей больше стало делать как женщине? – кто-то перекрестился, а граф, развернувшись, взял у своего слуги, не признающего ничьего повеления больше, принесенные отрезы и ведро теплой воды, что с кухни им была изъята. – Вот нож, господин, - молвил второй, что с ним на кухню бегал, над очагом докрасна раскалив клинок.
- Уведите всех вон, - и это «всех» не оставляло сомнения. Но в этот момент кто-то вскрикнул.
Потревоженная в тепле змея метнулась в броске на растерявшегося мальчишку, но пламенеющая молния рассекла воздух. Раздумывать Колдуэллу было некогда, он, с детства частенько ловивший змей в лесу, по привычке метнул нож, что держал в руке, и бросок гадюки был оборван, извиваясь в корчах, змея повисла на двери денника, прибитая к нему вошедшим в дерево клинком едва не по рукоять. Мальчишка успел сесть в солому соседнего денника с перепугу, кто-то только осознал ситуацию. А Ричард, недовольно буркнув на то, что теперь заново требуется к работе чистый нож, все же остался доволен тем, что хоть в яде сомнения нет. Тот был силен, но шансы даровал к победе над смертью для сильного организма.
- Принесите мне новый нож к кухни и добейте змею.
Джон Малоун, который с запозданием сегодня, но явился к моменту начала гневной речи господина, оплошность свою быстро понял и, едва роковые слова отзвучали, взял госпожу с всей простоватой любезностью под локоть, разогнав собой служанок в стороны, и мягко, но очень настойчиво вынуждал её пойти с ним прочь. Но его действия были ненадолго прерваны явлением змеи, набросившейся на мальца так близко от того места, где он теперь стоял с госпожой, что управляющий лишь усмотрел в том знак небес. Не гоже, в самом деле, женщине тут быть.
- Пойдемте, госпожа, пойдёмте, - вторил он словами своему давлению руки. Тем временем, граф, обмакнув одну полоску ткани в горячую, почти дымящуюся паром воду, несильно ту отжал и с нежностью твердой в бою руки начал промывать след от укуса не шее коня. Ему должны принести теплого пойла, а после, как явится старуха, она поведает, чем силы для борьбы с отравой ему придать.

Найдите дурака, который откажется подчиняться своему господину, чтобы подчиниться госпоже. Таковых в Колдшире уже не было, за все те годы, что минули с войны. Кто-то слышал о Марии, кто-то видел её прежде мельком, кто-то, возможно, даже имел честь знать лично, хотя вряд ли сама госпожа узнала бы этого человека в лицо, но все сострадание и симпатия, как и презрение, смешанное с ненавистью, потому что чувства герцог и его семья успели вызвать разные, держалось за печатью в семь замков, подальше от божьего света. Оскорбить госпожу в лицо означало оскорбить самого графа, а таковых безумцев в графстве больше не осталось. Все хорошо помнили, насколько властной рукой и безжалостным подходом давилось в первый год любое недовольство изменившейся властью. Быть может, гвардейский капитан Его Величества не много смыслил в тонкостях экономики землевладельца, привыкший быть сам себе в поле ветер, обходясь вовсе без средств отца (потому что не было для Колдуэлла ничего унизительнее, чем склонять непокорную голову перед родителем, он скорее бы поймал и оседлал мифического дракона, чем пошел на это, как бы не заставляла жизнь), зато в деле управления его и прежде прославленная в определенных кругах воля разворачивалась во всю красоту красного знамени. 
Джон, покладисто кивая в ответ госпоже, думал в этот момент о хозяине, справедливо полагая, что граф никак не воспримет с энтузиазмом покладистого скакуна, если он, простой управляющий, возьмет на себя дерзость лезть под руку ведьме, задавая вопросы. Хотя госпожу он утешал сведениями о том, что старуха ни коим образом не связана с иными силами, он знал, что врёт. Ведьмы водились на землях Хайбрея, уж он то знал! И потому молился вечерами Господу, что радовался соседству с безобидной из них, того роду-племени, что ни выгоды своей не ищет, ни власти, а лишь бы не мешали ей самой жить. Когда-то давно его прошлый господин с северных земель прогневал одну, ту, что была Другая, и вскоре весь его род её волей накрыло ужасное проклятье, исцеления от которого так и не смогли сыскать. А еще Малоун помнил, как пять лет назад, когда война ворвалась, полыхая заревом горящих деревень, в эти земли, больше армии страшила людей молва о самом посланнике Дьявола. Говорили немногие выжившие, что в самую темную ночь, когда даже луна пряталась за облаками, разверзалась земля с грохотом и пламенем и изрыгала из своих недр, из самого Ада, прислужника черного на черном коне.  Говорили, что Андрес Найтон против Бога согрешил кровавым договором, оттого явился посланник Сатаны, чтобы забрать его душу и души всех его сторонников, оставляя после себя лишь пепелище, залитое кровью, и только чистые перед Богом души оставались в живых, спасенные крестным знамением. Малоун бы усомнился в этих слухах, если бы сам однажды с тем черным всадником не столкнулся и не выжил, неистово молясь на коленях, как пал ниц, провозглашая молитвы, да  к себе крох-детишек прижимая, зажмурившись, да так и боялся открыть глаза. Бог миловал: долго стоял над ним всадник, да все же развернул коня и исчез, как не был никогда.  И молчал управляющий и об этом, и о том, что едва не разорвалось его сердце однажды, когда в густом тумане в воротах замка появились два черных всадника. Одним из тех был его нынешний господин, граф Колдуэлл, и, грешно сознаться, иной раз терзало мужчину подозрение, не имеет ли он какого родства с тем призраком, ибо нет никаких иных объяснений, как, во время мятежа озлобленных крестьян на голодных землях, один не страшился хозяин выезжать к толпе навстречу. Выезжал, сам Малоун видел, останавливал коня, да преспокойно сложив руки на шее коня, встречал крики и сотрясания таким непреклонным взглядом, что и самые бойкие утихали вскоре. Так что если уж кто бы и спросил управляющего, добро ли он относится к госпоже, Малоун согласно кивнул бы на это, искренне так считая, но если бы кто тот же спросил, готов ли ради милости госпожи управляющий ослушаться господина, ответ был бы еще увереннее: ни за что на свете! Боялся его Джон, чего греха таить….
Старуху привезли через час. Все это время граф, как в самом деле одержимый, провел возле коня, промывая его раны, охлаждая жар обтираниями шерсти смоченной в холодной, почти ледяной воде из колодца, да с бутылочки для выкармливания телят заставляя животное пить теплую, слегка подсоленную воду, для чего, задирая тому голову, на своих коленях её держал мертвой хваткой рук.
Седая, с белыми как снег волосами, женщина с лицом, изрезанным морщинами и жутким взглядом светло-карих, точно желтых глаз, удивительно для кажущейся в ней немощи проворно соскользнула с  повозки, прижимая к себе свою котомку, и, как лесная рысь, бесшумно засеменила в сторону дверей, словно заранее знала, куда идти. Она, старая ведунья, древняя служительницы Богини, чувствовала черную тень, витающую тут, совсем рядом, как видела и заступника, ей подхода не дающего. Люди слепы, им дано видеть то, что видит и она, да не хотят заглянуть за покров, страшатся, возводят стены, молятся ложным богам в своем страхе величия природы. Но некоторые из них, своей силой совершая невозможное, ищут в том милость своего бога, а себя ничтожно принижают. Много силы видела старуха в том, на чей зов откликалась уже не впервые, он нравился ей, иначе бы не пришла, ни к кому не ходила, все к ней шли, кому в ней нужда была, и эта сила, как пылающий факел, заливала собой все там, куда ведьма шла, разгоняя даже смертную тень.  Она молча осмотрела мертвую змею в опустевшем, кроме оставленных графом двух верных прислужников, конном дворе, цокнула языком, после подошла к склоненной над животным фигуре и опустилась на колени рядом.  Стоило этому случиться, по одному немому взгляду понял граф нужду, тотчас выслав вон оставшихся слуг, те вышли и закрыли за собой по обыкновению и страху дверь, но снаружи ждать остались, чтобы никто не помешал, да если граф позовет, тут же явиться под его взор.
Её звали старухой, за белые волосы, за изуродованное лицо, принимая борозды и пятна на коже за морщины, но имя ей было Оделия, а было ей всего тридцать восемь лет. До войны еще, почти семь лет назад, она была красива и молода, и никто не заподозрил бы в ней верную служительницу Богини, да довелось однажды, на свою беду, на заступу смертного мужа вступить, поперек дороги темной ведьмы выйти. Сколько времени минуло, а все еще, глядя на свое уродливое отражение в воде в ведре, сжималось болью сердце женское. В ночь единую побелели дивные золотые волосы, выцвели задорные карие очи, а кожа, от настоек да мазей гладкая как шелк, сморщилась и превратилась в кору древесную, куда уж деваться с таким уродливым видом, только в лес бежать да Богине молиться, чтобы не сгубило проклятье изнутри так же лихо, как снаружи.
Не глядя на графа, женщина принялась рыться в котомке, доставая какие-то высушенные травы, порошки, свертки с тертыми содержимым, настолько мелким, что не разберешь, из чего и было натерто.  Она не говорила, не задавала лишних вопросов, и, хоть обычно велела всем удалиться, в этот раз промолчала, пользуясь по неведению своему богато пульсирующей жизненной энергией из человека рядом. Она ссыпала ингредиенты в ступку, перемешивала их, растирая в мельчайший порошок, мазала место укуса полученной смесью. И она же, вдруг взяв графа за руки и не встретив тому сопротивления, прижала их своими к подрагивающему лихорадочно телу коня.
- Дай ему своей силы, человек… - еле слышно шепнули уста удивительно для внешнего облика сильным и звучным приятным голосом….
Почти час оставались двери конюшни закрыты, и тишина, безмолвная и пугающая, царила над замком. Но вот, наконец, раздался голос графа, и слуги, немедленно ринувшись внутрь, обнаружили графа стоящим в опоре рукой на борт денника, покосившись. Лицо его показалось им бледнее снега, а под глазами виделись темные синеватые круги, тогда как черные волосы мокрыми прядями прилипали к щекам и лбу, но глаза, хоть и уставшим взглядом, но все еще вполне способным повелевать, встретили вошедших.
- Гостью проводить в гостевые покои, накормить, как пожелает, напоить, чем пожелает. Сегодня она мой желанный друг, помните это, когда языки зачешутся. Что она повелит, исполнить тотчас, как если бы я приказал. – Голос его звучал немного надломлено, явно охрипнув, и непривычно для слуха челяди медлительно, без обычной энергичности.  И, оттолкнувшись от своей опоры, которая (теперь очевидно) именно ею и служила, пошатываясь, забыв и плащ, и куртку, в одной рубахе поверх верхней половины тела, прошел мимо них и направился к входу в жилую часть замка. Старуха, тем временем собрав обратно свою котомку, оставила животное лежать, погладив с лаской умный лоб напоследок, зная, что зверь спит и проснется не раньше вечера, остановилась возле озадаченных слуг, выдавая указания, которые касались исключительно коня. Себе она попросила лишь комнату показать да воды горячей принести, чтобы трав заварить лечебных. Хоть и выглядела ведьма уставшей, да все же не настолько вымотанной, как только что ушедший граф, однако, как и было велено, вопросов задавать никто так и не посмел, проводили в назначенные покои молча и с уважительностью.
Большого труда стоило Ричарду вообще пройти всю эту дорогу до холла, словно против стремительного течения в доспехах плыл больше миль двадцати, настолько измученным себя ощущал, как досуха всю душу выпили, а после и силой всех мышц закусили. На одном упрямстве, чтоб слуги панику не подняли (а то как же иначе, если на их глазах граф свалится замертво), дошел до лестницы, что поднимала выше, на этажи, где располагались покои и хозяина, и хозяйки, и детей. Шел, шел, да не дошел, уже и руки отказали, тянуть обессиленное тело за собой, цепляясь в стену, да и упрямство  в темноте и тишине (вся прислуга суетилась внизу) отступило. Пользуясь дарованной передышкой, Ричард не отказал себе в удовольствии опуститься и сесть на ступенях, опираясь локтями о колени, чтобы легче было держать спину, а голову безвольно свесил меж плеч, чувствуя падение волос с затылка и макушки по вискам и вниз повисшими влажными прядями. Наверху было существенно прохладнее нижнего этажа, где очаг кухни и холла кое-как прогревал воздух в стужу зимнюю, но выше камни оставались холодны. Несмотря на рубашку, сам Колдуэлл пока (отчего то) холода не чувствовал вовсе, как разом всех физических ощущений лишился. Даже вечно ноющая тоска под сердцем испарилась, уступив место ощущению абсолютного Ничего, полной пустоте в фибрах души. Блаженство!