Апрель только только вступил в свои права. Первый день месяца не ознаменовался хорошей погодой, которой Хайбрейская весна баловала своих детей и так редко, чтобы было резонно ожидать ее сейчас. Недавно прошедший дождь превратил землю в мешанину грязи и увядшей травы и в этой жиже нещадно вязли тонкие ноги вороного жеребца, на котором восседал возвращающийся домой маршал.  Должность не обязывала его постоянно отсутствовать, но Адемар де Мортен всегда и во всем к своим обязанностям подходил серьезно и ответственно и выполнял их в полной мере с необходимой самоотдачей. К тому же недавно возобновившиеся конфликты в Фйеле могли для маршала подразумевать необходимость снова поднимать войска под копье, а значит что солдаты должны были быть особенно хорошо подготовлены, размещены и не знать недостатка ни в снабжении, ни в еде. Известно, что командиры часто бывают нечисты на руку в мирное время, и только личный визит маршала – который всегда перемещался, не уведомляя гарнизон о грядущей инспекции,  - обрушивающегося как снег на голову, приучили за четыре года исправно следовать всем инструкциям. Он впрочем отлично знал, что многими не любим именно за это – не рвущийся к легким деньгам, потому не подкупаемый и исполняющий только приказы прежде регента, теперь короля. Но любви знати Адемар никогда не искал и в целом не питал жажды до одобрения окружающих его людей. Смерти ему и вовсе бояться даже в голову не приходило – здоровье не подводило, несмотря на все раны, что щедро украшали тело, да и силы в руках и ногах пока хватало с лихвой, чтобы тягаться с большинством противников – тем более в реальном, а не турнирном бою. Это там необходимо больше красоваться, чем биться – мало победить, надо победить эффектно. В схватке порой достаточно одного – своевременно и грамотно нанесенного удара, чтобы вывести противника из строя….

Хриплое дыхание нарушало царящую вокруг тишину. Это было самым приметным даром судьбы, пожелавшей наказать его за самонадеянность – хотя рана давно затянулась, странный похожий на сдавленный тихий хрип постоянно сопровождал вдох и выдох для графа, хотя разобрать этот дефект отчетливо можно было лишь в такие минуты как сейчас, когда пелериной на плечи ложилась та редкая природная тишь, в которой не шумит даже ветер.  Он заезжал к Хайгардену, отклонившись от прямого курса, и пробыл в гостях лишь два дня – да больше было и не надо, достаточно чтобы навестить сестру и ее детей. Франсуаза казалась ему вполне счастливой, но в подробности де Мортен не лез – хорошо знал, как легко бередятся раны там под поверхностью показной идиллии. Он сам жил в таком спектакле – богатые земли, маршальство, красавица-жена. Только Морт не иначе как был проклят, потому что счастье в его стенах могло быть лишь напоказ, жаль только что в этот раз Адемару будто судьбой было завещано расплачиваться за отца. Матушка прекрасно чувствовала себя в Гасконии, в Мортшире и даже часто писала, в последнем письме рассказывая, что их давно не навещает Аделина, и ее маленький подопечный искренне скучает по леди Миддлтон, к которой успел сердечно привязаться за все те месяцы, что суммарно его жена проводила там на побережье. Ей нравилось теплое море и мягкий климат Мортшира, но истинная причина была совершенно в другом – он знал, что она готова уехать и во Фйель, лишь бы как можно меньше находиться рядом с мужем. Отринув обиды, он конечно понимал ее со всей горечью, которую давало это  - веселая, не утратившая с возрастом ни задора юности, ни жизнерадостности, легко увлекающаяся Аделина очевидно испытывала дискомфорт рядом с ним, молчаливым, необщительным, мрачным. Поделать с собой де Мортен не мог ничего – он не терпел постороннее общество, да и Морт во всей своей темной неприступной красоте боевой крепости был совсем не подходящим для этих пафосных приемов и балов. Конечно в Мортеншире были еще замки, более поздней архитектуры, но даже при всей своей любви к жене графа трясло от одной мысли о необходимости устраивать эти сборища и присутствовать на них, улыбаясь и делая удовлетворенный вид. Раз в год – это предел. Он рвался к Аделине всей душой – ничуть не меньше, чем раньше, даже больше – но давно уже с тоской ощущал, что тяготит леди своим присутствием. Потому и не перечил ни ее отъездам, ни долгому пребыванию при дворе – там ей было комфортнее, так пусть хоть один из них будет счастлив, раз двоим никак не суждено.

Конь остановился, управляемый твердой рукой, когда преодолел мост – и гулкое цоканье по камню смолкло. Перекинув ногу через луку, граф легко,  - хоть уже и не так, как в былые времена – соскочил с седла. Взметнулись над мостовой полы черного с зеленой вышивкой герба дома плаща, и только высокий жесткий ворот куртки уберег горло от царапины сорвавшейся фибулой. Сдернув ткань с плеч, мужчина перекинул ее через седло  - и похлопал коня по изящной шее, давая отмашку увести. Близ развязки чистили Балериона, и могучий жеребец, приметив хозяина отозвался низким вибрирующим ржанием  - выражением крайней степени лошадиной любви, вынуждая подойти и погладить крутолобую морду. Вороной прошел с ним и Орллевинскую войну, был даже ранен – и хотя силы в этих крепких, перекатывающихся под лоснящейся после чистки шкурой линяющей с зимы, было с лихвой, но фиолетовый глаз верного друга отражал то, что видел и сам в своих глазах граф.  Они оба шли к закату своей жизни.  Скоро появится седина в черных как смоль волосах и гриве, начнут обостряться болячки, медленно будет оставлять мощь тела. 
- Что друг мой? – с нежностью пробормотал мортенширец, почесывая пальцами широкий лоб. – Скучаешь? – и получил страстный толчок храпом в бок, который выбил из пострадавшего легкого воздух вместе с приступом хрипловатого судорожного кашля. – Тише, - охрипнув в мгновение, пожурил граф любимца. – Я не моложе тебя…. Но не шали, зайду позже, сам тебя прогоню вокруг болот. – Размашисто хлопнув боевого товарища по спине, получив изворотливый толчок мордой вдогонку под поясницу  де Мортен  - не сдерживая смешка – в гораздо более благодушном настроении двинулся вверх по склону, к центральным дверям замка.

В замке было тихо, впрочем как и всегда последние месяцы – кому тут веселиться? Но первым в глаза бросалось то, что все полы были начищены до блеска, что бывало лишь к его приезду – но никого в этот раз он о приезде не уведомлял, вернувшись раньше намеченного почти на неделю.  Стало быть вариант оставался только один – к прибытию ждали графиню. И невольно возникает интерес – что могло сподвигнуть Аделину явиться в эти столь неприятные ее душе места? Он конечно уехал бы в Хоуквинг например – хоть прямо сейчас – если бы не устал на самом деле страшно. Несколько дней в дороге с короткими перерывами на сон в его возрасте выматывали не так, как в двадцать. Шутка ли – через несколько недель четыре десятка лет как топчет землю! Его ровесники давно нянчат внуков, а он и детьми то не обзавелся, ни законными, ни бастардами.  После его смерти все перейдет сыну почившего брата – Раймонту де Мортену – и граф с этим уже смирился, относясь к милому и ласковому мальчику достаточно снисходительно. Поэтому и находил логичным желание леди Миддлтон привязать к себе мальчонку, поскольку именно на его милость потом надеяться вдове графа де Мортена.

Расстегнув с наслаждением тугую пряжку ворота куртки, Адемар на мгновение позволил себе прикрыть глаза, а потом – вздохнув с вложением всего того чувства утомленности в выдох – двинулся в сторону лестницы, решительным и властным жестом предотвратив все возможные возгласы подоспевшей прислуги. Разговаривать, тем более выслушивать бесконечные доклады ему сейчас меньше всего хотелось….

Только рухнув плашмя спиной назад в чистую свежесть постели граф понял, насколько устал. Заныли мышцы спины и плеч, болью сковывая весь позвоночник до затылка, и мужчина крепко зажмурил глаза, закусывая собственную нижнюю губу от этого парализующего ощущения.  Не оставалось сил даже раздеться, он был готов уснуть прямо вот так – стоя подошвами сапог на полу, согнув колени и растянувшись в штанах и куртке прямо поверх тканого покрывала. Стоит только не открывать веки и спустя минуту придет это резкое погружение в глубокий сон без сновидений, забирающий человека у мира живых на сутки – не меньше.  Адемар даже начал утопать в этой томной дреме, сквозь которую услышал скрип открывающейся двери – но проигнорировал, не желая воспринимать это обстоятельство как достаточную необходимость чтобы проснуться. Видимо кто то из слуг все же достаточно осмелел за время его отсутствия, чтобы тревожить хозяина, когда тот приказал к нему не приближаться – но сейчас граф готов был простить и эту дерзость, лишь бы хватило ума у дурня осознать неуместность своего визита и тихо удалиться.
Но игнорировать этот голос было невозможно, и веки открылись быстрее, чем граф осознал зачем это надо сделать. Как же он замотался, если не заметил кареты – и потому не осознал, что не ждут леди в замке, она уже тут. Достаточно было лежать и не шевелиться, и она – всегда такая чуткая – наверняка уйдет, только она и так все время только уходит….
- Я здесь, - громко отозвался он, рывком оттолкнувшись от кровати и сев на ней, о чем моментально пожалел. Расслабившиеся было мышцы свело такой судорогой, что заскрипели зубы, но опозориться так перед женой, представ старой развалиной, которую скрутило на ровном месте Адемар позволить себе не мог. И потому дернув сильно и жестко плечами, что хрустнуло что то в спине, раздув ноздри в приступе боли, уверенно все же встал и двинулся в сторону центральной части спальни, обходя резные ширмы – отделяющие собственно само ложе от залы.  – Благодарю, миледи. Ваше беспокойство приятно мне, и от вина не откажусь, - почувствовал пряный терпкий запах, желудок тут же напомнил о том, что ел он последний раз кое как и тоже давно, не иначе вчера вечером вовсе.  Решительно оттеснив плечом супругу от стола, взялся за кувшин – разлить напиток – и тут же  с недоумением воззрился на Аделину, выгибая брови.
- Только один кубок? Разве моя дражайшая супруга не желает оказать своему мужу любезность, выпив вместе с ним? - глупый вопрос, если вопрос очевиден по количеству сосудов. И против воли накатывает такая знакомая удушающая темная волна гнева – вся эта милость насквозь фальшива, лишь способ показать себя такой хорошей хозяйкой и заботливой женой, в которой нет совершенно никакого интереса к нему – если копнуть глубже. Тщетны эти бессмысленные надежды однажды получить все же искренний интерес, как оказалось. Выходила она за него замуж по расчету, холодному и неприкрытому – и кто же из них двоих дурак, все еще во что то верящий?  - Ясно, - мрачно буркнув, не дав ей даже время чтобы ответить, разом утратив и тень хорошего настроения, граф молча и небрежным жестом раздражения налил багровой жидкости в кубок почти до краев, грубо отставив кувшин и едва не залпом прильнув к напитку.  Прежде мне казалось, что мучительно незнание – бесконечное ожидание в длинных туманных коридорах подземелья судьбы и жизни. Что мучительно метаться по ним, не видя дорога – не осознавая, куда надлежит двигаться. Но теперь я понял до конца, что страшнее всего определенность – и неизбежность ее.  Сколько притворства может скрывать такое нежное красивое лицо, делая вид сейчас передо мной, что ей комфортно здесь, тогда как отлично догадываюсь насколько более приятная и желанная компания оставлена ею при дворе в расплату за этот приезд.  Кажется немного больше мне интуиции – и я бы чувствовал, какие мысли в твоей голове. Наверняка уж они похожи на те, что могу сформировать и я – ты испытываешь неприязнь поди, думая какого дьявола я создал вновь тебе неудобства, вернувшись раньше намеченного. Вряд ли уж по доброй воли ты бы осталась здесь к моему приезду, если бы знала… И кубок – допитый – так же гулко ударил о поверхность подноса, с ожесточением туда поставленный сильным движением руки.

Отредактировано Ademar de Mortain (2018-04-06 00:59:32)

Граф молчал. Его холодные синие глаза внимательно следили за каждой манипуляцией супруги так словно от этого зависела чья то – возможно даже его – жизнь.  Аделина вела себя странно. Она не спорила с ним как обычно, даже не перечила. Не препиралась. Не дерзила. Она была покорна и тиха, и ласкова. И в совокупности с этой внезапной заботой мир начал приобретать оттенки иллюзии, точно он на самом деле сейчас спит и видит сладкий сон. А еще думал о том, что к ее нежной коже и темным волосам удивительно шло это платье фиолетового цвета, которое придавало ее коже потустороннюю бледность. Превращая и без того необыкновенно красивую леди в создание сюрреальное, не существующее будто в суровой реальности. Фея лесов…
- Я не очень доволен, - сбавив обороты, глухо отозвался Адемар, принимая из ее руки кубок и делая теперь неспешный глоток, позволяя себе в этот раз сполна насладиться вкусом напитка.  – Несколько гарнизонов в плачевном признаться состоянии. Мы настолько увлеклись укреплением орллевинских рубежей, что напрочь позабыли о северных и восточных и многие крепости там пребывают в прискорбном состоянии. – Еще один глоток и тяжелый вздох, когда женские руки берутся за пряжку куртки. Короткий и быстрый взгляд вниз, на ее пальцы под своим горлом – точно с оттенком удивления. Но ее намерения быстро приобретают ясность, и граф уже не дергается, позволяя жене делать то, что ей взбрело так внезапно в голову. Это приятно и это согревает лучше любого горячего вина, потому что воздействует не на желудок, а прямо на душу. Душа же творение эфемерное, но в ней заключены колоссальные силы. И удивительно как быстро подобное непритязательное действие снимает желание огрызаться и грубить, располагая к покладистости и смиренному ровному повествованию в ответ на все те вопросы, что вдруг посыпались из ее рта.
- Правда, - коротко кивает де Мортен, с волнением улавливая тревогу в голосе графини. И отставив кубок, кладет свою перевитую жилами левую руку ей на плечо, накрывая длинными сильными пальцами затылочную часть ее шеи, ощущая томительную шелковистость тяжелой массы волос. И только потом наклоняется и коротким невесомым поцелуем касается ее лба. – Но волноваться вам, моя дорогая, не о чем. Любые стычки с Фйелем локализованы на севере, даже при самом неблагоприятном раскладе. И нас никак не затронет, кроме конечно моей необходимости присутствовать там… - какой соблазн и под его давлением Адемар все таки не устоял – что вас, напротив мне кажется, должно только порадовать. – Такова участь любви, не нашедшей отклика. Бесконечные страдания делают ее жестокой, искажают, превращают в чудовищное и разрушительное чувство, в яростное желание больнее уколоть ту, без которой нет и смысла в этой жизни. И бессмысленно понимание, что это бесполезно. Ничего кроме ее неприязни и желания бывать рядом еще реже он этим не добьется. И знает это. И все равно – разъедаемый этим ядом изнутри – не может остановиться. Потому и не убирает руку, держит ее крепкой хваткой, не давая отойти, отстранить, уйти прочь. Пусть даже в глубине души сам винит себя за эту опьяненность жаждой отмщения. Хватает сил унять гордыню и попытаться переключиться обратно на диалог, пусть и с трудом. – Союз Хельма с Фйелем подразумевает оказание им помощи в случае, если она потребуется, - глухо шепчут губы. Он сам не в восторге от этих перспектив, но слишком хорошо знает, как мало тут значит желание простого народа. Даже аристократии.  – И потому король будет вынужден, Аделина…. – поддев пальцами правой руки подбородок жены, приподнимает ей голову, чтобы лучше падал свет и были видны все черты, каждая складка, каждая морщинка. В своем возрасте она выглядит, как в свои девятнадцать – безукоризненно гладкая и ухоженная кожа, никаких морщин, чистый и ясный взгляд, упругие губы. Нежный румянец здоровья по щекам. Не то что он, да и как тут сравнивать – меж ними теперь зияющей пропастью лежат эти одиннадцать лет разницы.  – Но почему тебя так заботит этот вопрос, Аделина? – тихо, едва слышно, оставив формальности спрашивает он, испытывая острую нужду узнать ответ. – Ты пытаешься понять хитросплетения большой политики ученых мужей королевства или просто заговариваешь мне зубы, отвлекая от чего то другого? – и пытливее становится взгляд, которым он смотрит ей прямо в глаза. И все же фокусироваться на серьезности вопроса трудно, женские руки на его талии отвлекают своим теплом, разжигая в ответ вполне конкретное пламя и обещают, дразня, обещают....

Граф покорно опустил руки, разжав хватку. И позволил им просто висеть вдоль тела, почти ссутулившись. Разгул инквизиции его самого беспокоил – сразу вспоминались времена обострения церковной справедливости у Чарльза, предыдущего короля. Хотелось верить что его сын Эдуард не пойдет по такому же пути, обрушивая на головы людей панику и страх, потому что они непродуктивны. Люди чаще болеют, хуже работают, царит всеобщая подавленность. Даже священники Мортеншира стали все чаще провозглашать пафосные речи о гневе Господнем и геенне огненной, угрожая карой за греховность уже на этом свете и к де Мортену все чаще обращались во время разъездов напуганные до смерти знахарки и бабки-повитухи, моля о защите. Как то так сложилось, что со своей верой в Господа, но неверием в вечную правоту слуг его на земле, де Мортен и сам не заметил как стал этаким защитником сирых и убогих, на которых и грозило за их знания чаще всего обрушить темное невежество святош.  Кто скажет – как смеет? Все просто – с юных лет он хорошо успел насмотреться на то, как грешат самозабвенно господа святые. Как насилуют юных невинных прихожанок в деревнях, запугивая потом глупых девчонок карой небесной за болтовню. Как жрут и пьют подобно свиньям, пока живот не перестает в рясу помещаться. Даже он, граф, к сорока годам оставался поджар и строен, пусть тело в виду возрастных изменений и приобрело большую «матерость» - раздались плечи и бицепсы, талия и бедра стали чуть шире. И как жадны они до золота и драгоценностей точно женщины – тоже видел. И верить в искреннее слово таких служителей? – Никогда. Вот отец Фотий – отшельник из северного леса Мортеншира – ему Адемар был готов верить. Святой старец молился днями и ночами своему богу, не снимая власяницы, и питался только дарами леса да простой водой – полностью оставив искушения мирские, ибо мирянам – мирское, а богу – божье. Потому и не к епископу поехал искать благословения, а к Фотию. Спешился, на колени опустился – и просил. Не дал Фотий прощения, сказал  - на кровавое дело идешь, граф. И не тем кроваво, что выбора не дано войной. Тем кроваво, что вижу – душа твоя гнилой кровью наполнена и всё чужой алчет как зверь лютый.  Граф не обиделся тогда даже – со склоненной головой принял слово святого отшельника, ибо говорил тот действительно правду.  Фотий все же осенил знамением на дорогу, помнится с отходчивостью доброй души заметив, что как вернется с войны де Мортен, молиться надлежит ему и покаяться.  Он ничего не обещал в ответ – потому что слишком уважал старца, чтобы солгать тому в лицо. Церковь говорит устами кардиналов, что никогда не поздно отмолиться и раскаявшись очиститься, купив себе отпущение грехов. Адемар в это не верил – он верил в то, что поздно бывает. Ему уже поздно молить о прощении небеса – чувствовал это всем своим нутром, как тот самый зверь дьявольский – невинную душу. Если все видит Бог, то уж точно знает, кому готов молиться этот смертный чаще чем ему, всемогущему.
Он не удержался все же снова. Но на этот раз с тяжелый вздохом смирения обвил плечи жены руками, потянул на себя, пока не прижал и не сомкнул кольцо объятий еще плотнее, опираясь подбородком на пахнущую какими то травами чистую шелковистую макушку, прямо в пышную прическу.  Сказать ему было нечего – она все сказала сама, да повод такой, что торжествовать признанием его значимости вслух нет пользы и смысла. Все до конца прискорбная правда – если его в графстве не будет, спасуют перед громким словом все, сами на белых рученьках вынесут и сдадут к ногам нового вершителя судеб с перстнями и в рясе даже графиню. У знати в такой миг все выбора – восставать, войной отвечая на притеснение их прав и буйство опьяненных безнаказанностью святош. Или искать заступничества у короля, который еще так молод и так подвержен влиянию иных.
- Что ж поделать, Аделина, - оставив окончательно в прошлом и язвительный тон, и злобные ноты, мягко отозвался он сверху, над ее головой, не меняя своего положения. Дыхание стало чаще, в груди тут же начало откликаться более отчетливым хрипением.  – Будь я маршал или не будь, все было бы так же. Если король прикажет выступать во Фйель, придется подчиниться. И только молиться, чтобы церковь не решила прийти сюда со своими заветами и перевирающими их самопровозглашенными посланцами воли господней. Я сам теперь боюсь этой участи, что же ты натворила? – он отстранился немного, заглядывая в лицо Аделине и пытаясь улыбаться непринужденно. – Испуганный маршал – паника у всей армии. Нехорошо. – Но выходило не так легко, как хотелось. Это была правда – он и прежде уже задумывался порой о том, что попросту не успеет домчаться до Мортеншира, если его графиню схватит инквизиция. Да и что тогда сделаешь – у них в руках перевес уже на том, что есть ценный заложник. И останется только в слепой мести разве что сжигать все приходы и храмы на своем пути…. Но ее то это не вернет. – Пока что это не случилось, не нужно занимать свои мысли такими ужасами, - бережно заправил ей со лба отведя за ухо локон. – Может, я могу как то поднять ваше настроение, миледи?

Наивен тот, кто посчитает, что спорить с женой всегда и во всем было ему по нраву. В моменты, когда она демонстративно топала ногами и давала волю своей строптивости и демонстрации непокорности, хуже – равнодушия или неприязни, это было легко. Все это больно било по сердцу и пробуждало ужасающую по своей мощи ярость, в пламенном угаре которой он мог бы и ударить. Что говорить о резких и грубых словах, о силе стоять на своем с упорством барана. Но иногда в Аделине просыпалась хитрая лиса, и каждый приказ облачался вот в эту форму мягкости и елейности, приправленную показной покладистостью… подняв голову, он смотрел в это притворно наивное лицо, украшенное милейшей улыбкой и хотел фыркнуть, насмешливо, как породистая лошадь – ему ли не знать уже, что все провернуть собирались без его ведома. Его управитель обожал графиню как дочь, но э÷ боялся больше.
- Аделина, - граф покачал головой легко, позволив себе тонкую улыбку. – Царица лисьего царства. – Но в этих словах трудно найти оскорбление. Де Мортен смотрел на жену столь нежно и любяще, что и говорил тихо и очень ласково, больше с восхищением, чем с осуждением. Но не закрыл глаз, когда её пальцы коснулись его лица, хотя это прикосновение раскаленными иглами отдалось по всей спине. Глаза закрывают, чтобы не видеть человека, но запечатлеть ощущение. Адемар же давно его запечатлел, много лет назад и каждый раз жадно смотрел, чтобы видеть эту женщину, чтобы подтверждать своей памяти реальность ее действия в этот раз.  Память – палач и она же целитель. И в этом он не раз убеждался, в минуты горечи и грусти вспоминая приятные моменты. – Хорошо, - вместо прямого ответа на её укоры в адрес своего образа жизни, уклончиво ответил граф. Его подначивало что то гадкое внутри съязвить женщине, что его вид – её поведения последствие. Что он трудно переносит сплетни, ползающие по королевскому двору. Что еще труднее переносит эти пренебрежительные к его мнению отъезды. Но что еще кошмарнее – их длительность, вынуждающая не видеться месяцами. Все, что спасает, это память. И имение с детства погружаться так глубоко в свой внутренний мир, чтобы не ощущать холода внешнего.
- Если это доставит тебе удовольствие, моя дорогая супруга, - почти робко прикоснувшись к её щеке костяшками указательного и среднего пальцев, он чего то внезапно испугался и превратил движение в поправление пряди каштановых волос женщине за ушко. – То я разрешаю, однако – скорбно вздохнув от ощущения перспектив решения – против мысль моего отсутствия на мероприятии. Нас попросту не поймут дорогие гости. – Не поймут. И надежды нет. Маршал, которого нет на его юбилее- болен? Слаб? Ленив? Плохой маршал значит. Но истина была в другом, совсем. Он просто не собирался отлеживаться где то там и изводить себя мыслями, кому там улыбается Аделина и с кем порхает по зале в танце. Учитывая донесенные ему сплетни… проще будет сразу прыгнуть с башни. Нет уж. Не на его землях – приличия света есть приличия. Пока рядом муж – он главнее. И думайте что хотите. Но как злят эти мысли, не описать! И взгляд меняется. Становится жестким, колючим. Он уже не ласкает лица женщины, а вцепляется в то незримыми когтями, ища подтверждение слухам – и отчаянно желая найти только опровержение. Кто знает, как тяжело любить, не мысля жизни и счастья без объекта своей любви и быть обреченным при этом понимать, что всего лишь выгодный муж. Всего лишь муж. Которого и любят то лишь напоказ, чтобы получать почести и финансы. И это бесит так, что одно желание владеет – сомкнуть пальцы вокруг этой тонкой смуглой шейки и сжать их. Мертвые вечно живут в нашей памяти. Мертвые любят нас там. Мертвые не изменяют нам. Мертвые всегда с нами и они – идеальны.
- Пусть этот бал будет, - глухо изрекает граф, делая шаг назад от жены и выпуская ее из своих рук просто, чтобы не чувствовать этой близости, которая провоцирует сознание к таким размышлениям. – Полагаю, миледи уже решила, кого хочет там видеть?

Сцепив руки за спиной – на все чаще утомленно ноющей теперь пояснице – граф медленно поворачивался вокруг своей оси, чтобы следовать пусть не физически, но зрительно за женой, которая внезапно прониклась тягой к редкой  - в отношении него – для нее словоохотливости. Даже почти пространные и не очень понятные рассуждения. Воспоминания. И это вводило мортенширца в ступор сознания, пока он пытался уяснить и разгадать смысл ее речей, уверенный что Аделина бы не стала тратить время на его общество просто, чтобы предаться воспоминаниям.  Там должен был быть смысл глубже – и темные широкие брови мужчины все отчетливее хмурились к переносице, по мере того как он пытался разгадать эту шараду и все больше раздражался невозможностью это сделать. Жена иногда изводила его очевидно, провоцируя, начиная туманную беседу о каких то хаотично выбранных вещах, и там где прочие находящиеся вокруг ловко подхватывали ее философию, де Мортен вынужден был молча отступить, скрипя зубами, уступая место просто потому, что не мог понять смысла и нужды этой темы. Но сейчас они были одни и он вдвойне не понимал, отчего она не может прямо сообщить своему туповатому по части сообразительности в словоблудии мужу, что конкретно ей от него надо. Денег побольше? Наряд новый? Украшения? Что? Без чего она не может явиться на этот чертов бал? Новая прислуга? Кого то позвать, кого он видеть не захочет? О да. Адемар точно знал, кого видеть там он не желал. Это новую семью своей так недавно возникшей сестры – в полном составе. И короля с Гидеоном, младшим из племянников с той стороны от Аделины. Первая была грешна лишь тем, что верный в своих привязанностях Адемар, сам горячо любящий – не смог выбрать более новую привязанность к сестре, поправ долгую дружбу с другом, которого эта сестра предала в своей любви. Кто то скажет, что нельзя винить женщину, если она полюбила – ведь сердцу не прикажешь. Но это скажет тот, кто не знает этой боли на своей шкуре – де Мортену в тот день достаточно было лишь вспомнить свое состояние, когда леди Мидейвелшира выходила в первый раз замуж за своего юного избранника, чтобы до конца познать каково Колдуэллу. Эти чувства мужчина никогда не покажет прилюдно, не обнажил их и Ричард – но их легко увидеть в взгляде. Это взгляд сродни взору истекающего от стрелы в сердце оленя, в последнюю секунду своей жизни.  Простить это нет возможности. Не для него. Он знал Кристиану женщиной разумной и как казалось справедливой, и его собственное сердце было разбито в миг, когда он понял – она тоже играла и манипулировала, как все женщины, не зная жалости. Может – и им самим тоже. Но вспоминать о них ему до сих пор было больно, как будто обломок клинка засел в ране.
И именно их сейчас вдруг решила помянуть жена, протягивая к нему так внезапно и как будто искренне свои тонкие изящные руки, которые вдруг накрыло диковатое желание схватить и сломать, переломив как молодую веточку. Лицо графа побледнело, резче выступили острые скулы, напряглись стиснутые губы и в глазах проступил гнев.
- Король, говоришь… - когда то он по своему любил мальчишку, как дитя. Но теперь, вынужденный против воли слушать эти сплетни о возмужавшем юнце и красавице-графине, ненавидел его куда более яростно, чем даже предательницу-сестру. Намного больше. От одного имени монарха начинало бросать в жар и холод, а взгляд цепенел. Он был морально готов к тому факту, что на бал подобного размаха венценосный со свитой уж точно явится, но слушать о нем столь страстные мольбы жены, требующие улыбаться и нравиться - было слишком.  – И что же ты прикажешь мне дальше, любезная супруга? – от вспыхнувшего гнева контроль провалился в бездну, ярость захлестнула и понеслась, гонимая ревностью и тон мужчины окончательно перестал быть даже близко вежливым и сдержанным. – Быть может, ради того, чтобы понравиться ему и вернуть его милость – как ты говоришь – мне стоит сразу с поклоном уступить ему твою спальню? Так быстрее и эффективнее, не находишь ли ты? - приблизившись на пару шагов, он ссутулился наклонившись вперед и, сверкая диким взглядом, не дотрагиваясь до нее самой, ткнул в ее сторону выставленным пальцем. – Потому что будем же честны, к этому ты и ведешь. Хочешь на глазах у всех сделать из меня окончательное посмешище, узаконив свои ласки с любовником благим предлогом! Но то, что я всегда тебе потакал, Аделина… - граф даже задохнулся на миг от злобы и вынужден был хватануть воздуха в короткую паузу, - здесь я участвовать не буду. Я достаточно наслушался и терпел все это, но уж если ты хочешь добить наш брак и стать окончательно в глазах двора блудницей, прикрывать я тебя не буду. С меня довольно! И без того, - мужчина раздраженно встряхнул руками, будто отряхиваясь, и гримасничая в лад, - я весь как в грязи во всем этом. Теперь уходи! Я желаю отдохнуть!

На опасной грани от здравого смысла проходил граф, позволяя предрассудкам взять верх, и ничего при том не нашел возможности с собой поделать. Вспыхнуло – как зарево пожара, охватившего амбар с прошлогодним сеном – и мгновенно расползлось по всему разуму, застилая пеленой густого серого дыма всю реальность. Граф всенепременно начал укорять себя от подобных вспышек каждый раз как только они происходили, но злые и безжалостные в своей обиде слова уже достигли цели и обратить их вспять нет никакой надежды.
Так было и в этот раз – едва лишь сказал и встретился взглядом с удивленно раскрывшимися, наполненными живой обиды и возмущения глазами жены, и сразу пришел в проползающий по спине ужас от осознания своей затмившей всё злобы. С оживающей против гнева растерянностью в глазах он немо приоткрыл рот, не зная за что хвататься в попытках подобрать опровергающие сказанное слова прежде, чем Аделина развернется и в подчинение его словам выйдет вон. Дурак! Уж не сетуй потом за то, что жене так не мил этот дом. Не имея опыта маневренности в делах личных, граф искренне желал найти способ удержать жену вблизи от себя и с каждым случаем совершенно очевидно умудрялся сделать что-нибудь в этом усердии не так.
- Я…, - начал было он неловко на вопрос жены, действительно ли он взялся очернять её честь обвинениями по умыслу, но на местоимении и закончил, закрыв рот и не имея понимая, что ему сказать.  Перебирая свои речи, стоило труда не побледнеть – в дурном запале временами резкий на выражения – он высказался очень грубо со всей непозволительностью таких обвинений в адрес леди. Тем более собственной жены. Но что же еще ему было делать? Разве лишь бешеная собака не сподобилась шепнуть маршалу сплетни из столицы, в которых недвусмысленным сближением с юным королем прослыла графиня Мортеншира. Адемар не понимал, как ему нужно поступить. Любого графа и даже герцога можно призвать к ответу в честном поединке, защищая свою честь, но не короля – это измена короне. Королевские выходки и желания необходимо воспевать и предвосхищать, стремясь угодить им, но граф де Мортен умел управлять землями, умел выращивать лошадей, умел сражаться и не умел восхищенно угождать. Он не мог постичь, зачем Аделина – неизбежно зная это – желает визита короля на этот бал в Морт. Она говорит о удержании его милости на их стороне, но вряд ли полагается на дипломатические таланты мужа в этом плане, ибо их нет. И выходит, что планирует сама заняться обхождением венценосной особы под многозначительные взгляды знати и смешки, и новые сплетни о муже-рогоносце. Я не вынесу это здесь.
Аделина умеет становиться воспоминанием наяву – смешливой упрямой девчонкой из минувших лет, которая не любили, если ей перечили и не потакали желаниям. И тянет с вздохом обреченным невольно улыбнуться на эти гримасы и знакомые до дрожи интонации в голосе, как делал когда-то.  В те времена он сам был много простодушнее и не таил на сердце той черной злобы, что как яд подмешанный в вино для медленного умерщвления текла по венам и отравляла существование. Многое тогда было светлее и многое казалось ему проще, чем было на самом деле. Молодой виконт де Мортен верил искренне в справедливость жизни и умение людей держать слово, но очень вскоре узнал, что не бывает Господом даровано ни того, ни другого. Только серый пепел и зола. Больно жжет по сердцу воспоминание, серебристой рыбкой вынырнув из омута памяти, и все равно приносит с собой страстное желание избавиться от лишних мыслей и поддаться этому чудесному очарованию мгновения. Как вновь – пусть на секунду – и сам моложе стал вновь.
- Прости меня,  - смущенно бормочет граф, теряя в миг весь свой недавний апломб и гонор, из знакомого слугам неуступчивого и своенравного хозяина положения делаясь похожим на потерявшегося жеребенка, и тыкается к жене лицом в пышные волосы, как прячется, немедленно и крепко спеша её обнять.  Вся злоба в нем текла водами Стикса становясь из одного источника – из удушающего страха, тающего  ледника панического ужаса, в видениях – рождаемых которым – Аделина вновь ускользала прочь и насовсем. И что тогда делать в этом мире среди живых неуживчивой тенью граф не представлял. – Я вовсе не желал тебя оскорбить. Но я смятении и чувство то решить не в силах, - в каштановых волосах супруги было темно глазам и сладко пахло цветами, зато легко там пряталась в покое от невзгод дня душа, но разговаривать о том, что все таки решил сказать, спрятавшись так, было слишком странно. Граф с неохотой выпрямился, чтобы видеть лицо Аделины перед собой, и хоть с долю минуты помялся, неловко выбирая в голове слова для незаготовленных заранее признаний, потратил  эту паузу на возможность ладонями приятно обнять  округлые щечки графини.  – Пусть будет, как ты хочешь, если столь важно это, но… я только правду знать хочу, верны ли слухи. Что между вами с королем, открой мне честно и клянись здоровьем матушки своей, что не лжешь. – Синие глаза были серьезны и неумолимы в этом требовании.

Отредактировано Ademar de Mortain (2020-05-26 14:56:11)

Лицо графа сделалось еще более хмурым – вникая в то, что говорила женщина, разумом – но то была не сердитая хмурость.  Он совершенно искренне и абсолютно серьезно слушал каждое её слово воспринимая для себя все то, что в нем имелось. Аделина умела плести лукавые паутины, опутывая разум сонмом прекрасных образов и смущая сердце несказанными – но такими кажется явными! – обещаниями, и он не раз сам был тому злополучный свидетель. Но в эту минуту ему думалось, что она так редко для себя была с ним искренна. Без всякого сомнения он предпочел бы, как и любой на его месте, страстные заверения в том, что все ложь и клевета, и она любит лишь его. Только Адемар давно смирился с тем, что страстные речи у Аделины – всегда ложны. Ей было по натуре несвойственна пылкость, неистовость.  Дурман любви не слишком трогал её разум или вовсе был ему чужд. Хотя от осознания такой несправедливости к нему рока причитать о холодности супруги для себя граф меньше так и не стал с годами, но в какой то потаенной части своего сознания уже свыкся с иными проявлениями расположения жены, и может статься все же истинно они ему были ценнее самых красивых слов.

Орллею граф помнил хорошо, хоть это не была его первая война и надо статься и последней могла не случиться.  Со своими полками он переходил границу с тяжелым сердцем и чувством совершенно немыслимой глупости, которую натворил. И долгие месяцы в свободную меж сражений ночь подолгу лежал на траве и смотрел меланхолично в небо, сетуя безмолвно Всевышнему на невозможность исправить прошлое. В минуты грусти думалось – нет и причины живым возвращаться в Морт, но после неизбежно вспоминал о своем договоре с графом Мидейвелшира, уныло вздыхал полной грудью и отправлялся через силу спать.  Прочие воины получали весточки с мирных полей родных домов, молчание бумаги было вестью для графа – его не простили и прощать не намерены. И даже то, что лишь самоотверженный бросок мортенширской конницы отбил попытку врага прорваться на земли Мидейвелшира, стало поводом для благодарности тетушки, прибывшей с курьером в двух обильно исписанных листах, но никак не более. Так что нет и сомнений в своих воспоминаниях – спасая Ричарда, он на последних проблесках сознания от влияния пробившей грудь насквозь стрелы еще успел порадоваться, что вот и всё, конец.
Адемар едва мог вспомнить теперь наверняка, чему он удивился в тот вечер больше, тому ли что не умер все же, тому ли что прошел почти месяц его беспамятства или же тому что видит перед собой лицо, которого быть там никак не могло. Он наперво тогда решил, что бредит, но бред его настойчиво не отступал, говорил голосом леди Мидейвелшира и более того не стесненный приличиями командовал своим пленником, как тому надлежит себя вести. Граф никогда не обсуждал с женой того происшествия, хотя и питал к тому любопытство, но совершенно точно страшно стеснялся узнать и вспомнить, какой несвязный лепет тогда нес сам или что совершал, не успев с достоинством обдумать. Но никогда не забывал того дня из-за одной лишь фразы, озарявшей путь и в самой лютой тьме сомнений. В один из тех дней, когда сам граф порядком окреп, чтобы воспринимать мир связно, он гневно отчитал Аделину за безрассудство явиться приключений ради в военный лагерь да еще и переодевшись как королевский паж. «Помилуйте, ради каких приключений»- шлепнув ему на еще горячий лоб слишком мокрый компресс, отчего вода немедленно затекла всюду, спокойно возразила девушка, - «я приехала сюда ради вас, а безрассудны здесь только вы».  Удивительной магией обладали те слова, с них ворчать мортенширец стал вполголоса и больше для вида, про себя сделавшись отчего то страшно довольным.

Он долго молчал и думал над её словами, прежде чем ответить. Ревность не удовлетворилась объяснениями и сомнения никуда не делись, но речи звучали с отчетливым зерном истины. А еще Адемар осознавал, что никак не может не верить жене уже хотя бы потому, что сам отчаянно хочет ей верить, ощущает в себе эту потребность. Он с юных лет не умел себя делить меж многими людьми и давно уже всю свою преданность отдал графине и чувствовал болезненный дискомфорт от мыслей, что дар этот ей не ценен и даже бесполезен вовсе, но вот она держит перед ним ответ, уверенно и твердо говоря о них как о едином неразрывном целом  - так как же желать этому не верить?  - и он хочет в это верить.
- Ты права, врагов у нас немало…. Полагаю, в своих происках они способны быть очень коварны.  – граф задумчиво водит взглядом по комнате, взвешивая мысли перед тем, как они станут словами. Он – лишь Аделина тогда начала говорить – опустил ладони от её лица, но оставил их на плечах жены, где и сейчас они покоились, перебирая пальцами её кудри. – Я приму твои слова как обещание, что домыслы и слухи лишь грязной клеветой и окажутся.  И я поступлю так, как ты меня просишь, бок о бок с тобой встречу каждого гостя и с ними всеми буду приветлив. Но и взамен тогда требую  - в назначенный день будь же до конца его со мной рядом и не ищи повод сбежать, как ты прежде любила, будь со мной ласкова и хотя бы для должного вида сделай иллюзию, что мужа своего уважаешь и любишь сердечно.

Выражение лица – пришедшее на смену предыдущему – графа могло трактоваться столь широко, что мало осведомленный о его натуре человек легко сбился бы с толку в попытке его понять. Брови вспышкой молнии разъехались в разные стороны, одна из них внутренним углом своим ускользнула наверх, ко лбу, спустившись противоположным вниз к глазу, вторая тотчас напротив – покинула исходную точку внутренним углом направившись вниз и к узкой переносице ближе. Плотно сомкнувшиеся губы придавали образу строгости, но широко открытые и особенно чувствительно выглядевшие из-за четко выступившего подвижного верхнего века глаза – напротив – вносили много мягкости в неясный и без того контраст. С этим выражением на своем худом лице граф имел практику равно часто и находиться на грани невменяемоего гнева, и глубокого душевного волнения, и роль определяли до конца лишь мало с непривычки людьми подмечаемые мелочи. Например, сейчас острый прямой нос де Мортена с хорошо выраженной линией крыла пребывал в состоянии стабильного покоя, ноздри не двигались слишком явно, что выдавало в настроении совершенно точно отсутствие каких-то негативных эмоций.

Граф был растерян, если попытаться уложить все наполняющие его душу чувства в одно слово, но вряд ли мог как то иначе и отчетливо выразить это, как делают обычно люди. Причиной этому было все то, что щедро в благодатную почву нежной детской еще души заложил его отец, в один прекрасный день окончательно отучив не слишком любимого им первенца выражать публично свои чувства. Отец считал это проявлением несобранности, невоспитанности и дурным характером, который не подобает настоящему наследнику рода де Мортен, и всячески с упорным усердием потомка истинно гасконской крови искоренял это в сыне. Как бы не был полон сил маленький дух, он слишком неустойчив в этом мире, чтобы бороться с тем единственным существом, в котором положено видеть защиту и поддержку, и спустя долгие месяцы натура меняется, подчиняясь, неугодное прячется за сто засовов в самую глубь, угодное пестуют напоказ в робком желании похвалы и одобрения. Но покойный граф – по многие годы и по сей день неведомой причине – никогда не бывал до конца доволен старшим сыном, чтобы тот не делал. В конце концов не оправдываемые ожидания оказались слишком мучительны, и наконец Адемар перестал как-либо ожидать проявления любви и принятия в свой адрес. Он меланхолично как усердный вол тянул лямку, в которую его впрягали, и делал то – что должно – всегда с трудолюбивым терпением и покорной исполнительностью, не ленясь и не стараясь уклонить, но совершенно ничего не ждал. Он принял как неумолимое то, что всегда лишь должен – как сын, как мужчина, как наследник, как граф в конце концов и верный вассал. Так было легче, и все же поднималось изредка внутри мутным пятном исконно человеческое негодование к несправедливости такой оценки.

Многие его вассалы – не один год живя под этим властелином – прежде никогда не сомневались тому, что с завидной жесткостью и властностью мортенширскмй граф способен решить любую вставшую перед ним проблему, даже ту, что породила его первая жена. Никто не обвинил бы в нем недобродетельное отсутствие скорби, потому что слухи были подобны яду, растекшемуся по мраморным плитам и просочившемуся к истокам подземных вод. Но в этот год недобрые слушки вновь поползли зловонно, вызывая тревожные мысли – не утратил ли де Мортен прежней хватки? – потому что новая графиня, так и не одарив графство наследником, больше времени проводила за пределами своих земель, чем в них. Бароны находили тревожным такое своеволие и безразличие к судьбе мортенширских земель. И дураку было ясно, что отсутствие у де Мортена наследников после его смерти повлечет переход земель по единственной оставшейся  линии: к сыну его брата. Но тот уже наследник графства Морт – сердца, в котором зародилась династия де Мортенов многие годы назад – и оно слишком далеко, чтобы суметь их гармонично объединить. Отсутствие же графа в его землях влияет дурно на всю политику их. Адемар прекрасно понимал новые волнения и старался их успокаивать своим – пусть даже напоказ – энергичным и бодрым видом, но в сердце его эта печаль сидела так же давно, что загноилась. Что с этим делать, граф не понимал, не ведал как так задать вопрос гнетущий супруге, чтобы не вызвать приступ недовольства, за которым непременно последует очередной отъезд. Аделина – безусловно! – очень добра была к его племяннику, и тот любил её уже как мать, но все это совсем не то, совершенно абсолютно не то! И вот стоя перед женой и глядя на её смеющиеся губы, де Мортен в тот миг задумывался над совсем иным. Отец считал, что дом необходимо держать в ежовых рукавицах, и жена должна повиноваться любой воле мужа беспрекословно и не медля. Он бы сказал сейчас сыну в лицо, что тот размяк и превратился в оборванный кусок старой попоны, которым по полу конюшни мочу собачью подтирают. Так ли это? Неужели он в самом деле наивный дурак, которым командует жена на потеху всем? Она смеется, её забавляет говорить речи, которые почти на грани оскорбления супругу, потешаться над его манерами – словно вовсе не понимая, что им причиной – и даже то, что должно вспышкой радости случиться, звучит сейчас точно усмешка.

Но вслух граф только протяжно вздыхает, опустив голову подбородком к груди и отпустив жену из рук своих как знак того, что разговор идет в его настрое к окончанию, на этот раз куда как верно. Поруганные судьбой надежды однажды не восстанавливаются девственно чистыми, как не молится человек об этом, их вечно будет преследовать темный призрак обрушившейся грязи. Любое сердце устает от непонимания, любое чувство истончается дистанцией нарочной. Положить ли на алтарь Господу чистосердечное покаяние – де Мортен очень, очень любил свою супругу, но чувство это совершенно перестало к этому дню его радовать. Он и домой то рвался по заведенной по кругу цепи привычки в этот раз, как вдруг осознал себе с печалью. В свои почти сорок граф вдруг оказался стоящим посреди своей собственной спальни в состоянии смертельной усталости души, от которой померкли все краски мира и опустились руки. Однако – и это неизбежно – он должен был как то выраженно отреагировать на слова Аделины. Но как – не имел понятия, потому что ангелы нашептывали тихими голосами надежду, бесы толкали в пропасти недоверия и подозрений. О! – сто раз не прав тот, кто считает, что затаившиеся демоны на щедрой почве долгих терзаний сердца и души способны воле легко покориться. Как бы не так!

Это метание отражалось в глазах графа, он это понимал и потому предпочел созерцать пол, чтобы не оскорбить проницательного взора мидейвелширки. Тем более что в своих выводах и чувствах он сам уверен не был, устал, запутался и беспомощно обвис, как жеребенок, что застрял в оплетах корды вокруг тонких ног. С одной стороны – было в нем от этих слов нежное сияние счастья, было оно и сверкало. И грело теплыми лучами сквозь липкий поздней осени туман. С другой, налипшее грязью не отставало, душило и тянуло ко дну, и роились домыслы, догадки, подозрения, и вяло от их смрада все вокруг.
- Что ж поделать, - немного развел руками в стороны мужчина, с видом словно бы виноватым на несколько мгновений. – Сожалею, что не нашлось во всем королевстве лекарства от ворчливого мужа. – И снова вздохнул, но с явным раздражением, только не к Аделине оно относилось, а к самому себе. Если – подумалось равно к вслух сказанному – и в самом деле он невыносим в своем извечном брюзжании? В том ли тогда беда, что сам мир черен или лишь в его глазах он таков?

Тяжелым, словно все тело обрело невиданный доселе вес, шагом граф прошел к постели и тяжко опустился на неё, опустив плечи и свесив меж согнутых в коленях ног бессильные руки. И – подняв на жену потускневший взгляд – скорбно сознался:
- Я… - нелегко шло это признание, не перед Аделиной ему хотелось представать таким, но храбриться силы кончились, а больше и не перед кем стало, все слишком далеко из тех единиц, что были все еще душой в достаточном родстве. – Тень мертвеца над старым курганом и та более жива, чем я. Руины мельницы у озера полнее зерном, чем душа моя силами. Видишь, я даже посмеяться – как когда-то – сам над собой уже не в силах, вместо веселья и признания греха обиды хочется впустить… твоей богине свойственно дарить тайны неведомого, так скажи - это старость, Аделина? Такова она - прямая тропа к смерти, преисполнена усталости, обид и пустых печалей?