Зима в Хайбрее еще как отличалась от гасконской, так что зимний плащ был отнюдь не лишним. Он старался как можно реже гнать лошадь галопом — во-первых, он не вез никаких писем, требующих должной скорости, а во-вторых, стоило только скакать быстрее и холод намеревался пробраться до костей сквозь одежду. Что скрывать, как уроженец теплых земель он предпочитал куда более мягкую зимнюю погоду, однако за годы своей службы барон Медроуз успел не раз познакомиться с морозами земель более северных и относился к подобным капризам природы весьма философски: он и не был любителем этих засыпанных снежным покровом полей, но и не мог признать того, что такая зима была ему противна. Здесь не было постоянно влажной грязи на дорогах, какая сопровождала в эти месяцы Гасконию, а ночи казались удивительно светлыми из-за повсеместно лежащего снега. Можно было бы назвать это идиллией, не разрывай эту идеальную картину черные пятна городов и замков.
В этот раз дорога к закату привела его к городу, обвивая поначалу глухие стены монастыря — как он мог думать, это и было причиной едва ли не звенящей тишины у его подножья, которую иногда прорезал шум близлежащих таверн с соседних улиц. Фрэнсиса не интересовали ни монашки, ни пьяницы: ему просто было необходимо проследовать дальше. Богам, впрочем, был угоден иной исход.
Узкий переулок, ведущий по всей видимости ко входу в монастырь, не представлял никакого интереса, но только до того момента, пока оттуда не донесся истошный женский крик, за которым всякий раз следовал разноголосый смех. Как хорошо воспитанному дворянину, пусть и претерпевшему некоторые лишения, проехать мимо и оставить женщину, какого происхождения она бы не была, ему не позволила ни совесть, ни честь, и он развернул лошадь — не от хорошей жизни люди обычно кричали, а ему это вряд ли чего-то будет стоить.
Так или иначе, Медроуз не пожалел о своем решении свернуть и, при необходимости, помочь. Желание это имело смысл и приходилось, должно быть, очень кстати — вырывающуюся девушку пытался удержать не самый трезвый мужчина, угрожавший ко всему прочему еще и тяжелым мясным ножом. Плащ юной особы был втоптан замерзшую грязь рядом (а если судить по одежде, к простолюдинке ее можно было отнести с огромной натяжкой); да она и вовсе была еще ребенком! За оружие он сразу хвататься не поспешил, оставляя шанс разрешить все миром, хотя, видя как невежа покушается на этого миловидного ангела, в самую последнюю очередь следовало бы давать тому лишние возможности.
— Господин, — он окликнул увлеченного своим бесчинством мужчину, развернувшись к нему боком. Вот уж конечно, тот еще «господин»... — Если дама не принимает ваших знаков внимания, это означает, что вам следует идти дальше своей дорогой, — гасконец даже не надеялся быть услышанным, но вежливость ему полагалась даже по отношению к таким низко павшим и отвратительным людям. Человек откликнулся за зов, оторвавшись от грязных ощупований молодого тела и с выражением крайнего неудовлетворения на толстом лице, пошатываясь шагнул в сторону всадника.
— Ишь ты, умник какой нашелся! — мужчина покрутил в руке широкий нож со знанием дела: либо регулярно резал незнакомцев, либо работал на разделке туш. Ответ со стороны барона тоже ждать себя не заставил — он обнажил сталь меча. Так они и замерли, несколько секунд ожидая действий друг друга, прежде чем неудавшийся насильник с воплем не побежал на него, подняв нож над головой. Удар был столь же шаткий и непрочный как и его походка, и лезвие ножа легко отскочило от клинка подобно мухе — Фрэнсису даже не понадобилось прилагать каких-то усилий. Потеряв равновесие и выронив нож, тот рухнул на землю прямо под копыта и животное, наверное, не смогло отказать себе в удовольствии наступить на человека; громкий вопль, переходящий в вой, мог бы потягаться с криком раздираемой этим зверьем девчонки. Медроуз вернул меч в ножны и спрыгнул на землю — вряд ли этот человек мог быть для него опасен.

Отредактировано Francis Medrose (2017-05-10 16:32:56)

Пьяных порой никак нельзя понять — ими движет одурманивающее рассудок вино, которое и дарует поистине необычайные свойства людям. Увы, среди этих качеств преобладает все больше тяга к насилию... Причем мало что способно заглушить его. Фрэнсис лишь успел подхватить падающую с ног девушку, оказавшуюся еще легче, чем та могла показаться на расстоянии. Она действительно была крайне юна, и это происшествие потрясло все ее хрупкое тело: на нежной коже, раскрасневшейся не то от страха, не то от мороза, слезы прочертили влажные дорожки. Но от короткого созерцания красивого лица его оторвали все также бесцеремонно, как и началось все это; он не успел ничего ответить на ее дрожащие слова до того, как с ревом вновь поднялся на ноги куда более обозленный насильник, орудуя ножом побыстрее прежнего. И в этот раз успешнее — острый конец оцарапал ему висок от брови. Не выпуская изящной талии, он ударил локтем в отвисающий полный живот и мужчина вновь пошатнулся, отступил на пару шагов назад и упал на спину, бессильно раскинув толстые руки. К земле его к тому же прижал тяжелый сапог барона, пришедшийся каблуком, видимо, на сломанные лошадью кости в груди — он не то застонал, не то завыл, и Медроузу когда-нибудь, наверное, стало бы его жаль. Но он лишь снова вынул меч из ножен и приподнял его концом подбородок нападавшего, не решаясь, впрочем, самостоятельно решить судьбу этого человека. Да, достойным эдакое животное в человеческой шкуре не назвать, разве что ныне беспомощным и нелепым. И все же — живой, хоть он и начал забывать о сочувствии и сострадании, наблюдая за последними минутами тех, кто уже одной ногой стоял в могиле его волею.
— Вы, кажется, не услышали меня, — он цокнул языком, оглядывая сверху вниз ночного хищника, превратившегося в жертву. Но эти двое, вероятно, решили соревноваться, кто дрожит больше. Мужчина на земле вздрагивал он каждого слова, обращенного к нему, а девчонка все еще никак не отошла от пережитого, вся сжимаясь и превращаясь в еще более тонкую ветку под его рукой. Возможно, с его стороны это будет жестоко, подводить даму к непростому выбору с таком состоянии, однако иного выхода он не видел. Решить самолично было бы куда более жестоко. — Что вы хотите сделать с этим человеком? — раз уж на честь дамы покусились, то ей вполне позволено решить его судьбу. А он ее исполнит — чем он, собственно, и занимался последние годы. Хотя он вряд ли был честен с собой: ему почему-то казалось, что даже капля крови на этой морде заставит девушку вовсе упасть в обморок от страха, так что не спешил с неосторожными действиями. Он сравнил бы ее с дрожащим осиновым листом, достаточно молодым и неокрепшим, чтобы было легко его сломать. Убийство все могло усугубить — если только она сама не примет такого решения. — Как я могу обращаться к вам? — Фрэнсис предпочел лишний раз убедиться в том, что она чувствует себя если не хорошо, то хотя бы сносно. Пусть она не выглядела умирающей, однако верить, что ноги станут держать эту хрупкую фигуру, стоит ему перестать поддерживать ее спину, он не торопился и предпочел не оставлять ее наедине с зимним ветром. За толстяка во всей этой ситуации он переживал гораздо меньше и без зазрения совести заколол бы его. Или попросту оставил бы его здесь, на холоде в одиночестве.

Он убрал клинок от шеи, стоило только даме заявить об этом вслух. Правда, напрасно он развернулся царапиной, откуда сочилась мелкими каплями кровь. Стоило ему чуть дернутся в попытке не дать этим бледным пальцам испачкаться в алый, как в разговор вновь бесцеремонно вмешались. Право, уже все это выглядело не настолько незначительным, каким казалось на первый взгляд. Особенно когда сбежавшаяся стража начинает направлять клинки совсем не в сторону виновника этого... торжества. На его счастье недоразумения были сглажены быстрее, прежде чем случилось бы что-нибудь неверное. Фрэнсис предусмотрительно молчал, не вмешиваясь в разговор леди и солдат. Ее солдат, как он мог заключить из разговора со стороны скромного наблюдателя.
— Это лишь царапина, миледи. Но чтобы вы были спокойны, я пойду с вами, — он улыбнулся ей в ответ. Хотя бы для того, чтобы хоть толика страха могла выпустить ее из своих цепких лап. Во всяком случае, трясущаяся рука выдавала всю ее обеспокоенность. Он накрыл ее ладонь и как можно мягче отнял от щеки, слегка сжимая в надежде, что кожа перчаток окажется достаточно теплой для холодных пальцев. — Я могу выпустить вас, Ирэн, и вы обещаете не упасть? — в каждой шутке есть лишь доля шутки — то, что нападавшего увели (точнее говоря, оттащили) еще ничего не меняло. Мрак оставался таким же пугающим, а мороз неистово вцеплялся в кожу и проникал сквозь ткань. Он предпочел бы и вовсе не выпускать ее, но с его стороны это окажется неприкрытым нахальством.
— Фрэнсис, — барон не стал называть ничего более. Пожалуй, чтобы стереть кровь, хватит только их. Дорога требовала, чтобы он двигался дальше, а не задерживался посреди чужого герцогства неизвестно как долго. Он и так тратил много времени на перемещения, чтобы позволять себе лишние дни потратить на пока еще незаслуженный отдых. Медроуз придирчиво оглядел плащ в руках у камеристки и не смог не отметить про себя, что пригоден тот сейчас лишь для путешествия до прачечной. Он перекинул поводья лошади вперед, подведя ее ближе, но оставить даму вот так, открытой всем ветрам, каким коротким бы ни был путь до монастыря.
— Позвольте мне ответить на вашу заботу, — он развязал узел, удерживающий плащ на его плечах и предложил его девушке. Стража уже одним своим бездействием и молчаливым ожиданием оказывала ему услугу — не страдала тотальной паранойей ко всякой живой душе, что приближается к вверенной им женщине не неся перед собой какую-нибудь официальную грамоту с разрешением. — Ваш плащ весь в грязи, поберегите свое платье. Наденьте мой, пока вы совсем не замерзли, — словно в подтверждение его слов, по переулку с воем пронесся холодный ветер, поднявший кое-где снег в воздух белыми колючими хлопьями. Мало приятного даже для готового ко всем причудам зимней погоды человека, не говоря об их относительно легко разодетой для прогулок по морозу компании. Сопровождающая Ирэн девушка тоже в спешке поправляла волосы и платье, сбившееся от бега. Она же отряхивала извалянную сумку, но мелкие кусочки глины и грязи только больше размазывались и растекались.

Миледи не обманула — она шла вперед уверенно, указывая дорогу, чем не заставляла его беспокоится. Девушка выглядела хрупкой подобно цветок и только с ужасом представлялось, что может сделать с ее нежной кожей падение на эти ледяные гребни дорожной грязи, не говоря уже о чем-то более грубом. Но Фрэнсис не торопился отходить на расстояние, которое не позволило бы ему, вытянув руку, уберечь Ирэн от любой напасти, заставившей бы ее потерять равновесие. Она все еще дрожала, что выдавала даже ее улыбка, однако держалась куда увереннее и сильнее, нежели в том закоулке. Или же причина была в том, что попросту не так мерзла и все больше верила в то, что ее путь до монастыря закончится благополучно. Одиночество перед лицом опасности (в этот раз опасность можно было даже назвать отвратительной и мерзкой) никогда не придает сил или же веры — не женщинам, во всяком случае. Голова и воображение ко всему прочему чаще всего знают исход самых худших сценариев и еще больше усугубляют их, ввергая в безосновательный страх и превращают в мышь, застывшую под взглядом змеи.
— Я из Гасконии, — ну, какой гасконец умолчит об этом. Такой родиной нельзя было не гордиться, сколь бы не было необходимости скрывать себя и держаться в тени, не привлекая внимания. Разве мало живет в восточном герцогстве людей? Разве мало там таких, кто вступился бы за даму? К тому же люди, даже самые лучшие, умирают. Мало ли таких благородных защитников пало и в этих стычках на улицах, и в боях серьезнее? Найти человека непросто, а в неспокойное время — еще труднее, стоит тому выйти за ворота города и затеряться в людской толпе. — Просто ехал мимо, — он ответил ей улыбкой. Должно быть, здесь, у орллевинской границы, встречается множество путешественников, которые точно также следуют через город. Другое дело, что они редко ездят по ночам, в такое уже принимая на грудь очередную кружку вина в таверне, дабы беспробудно заснуть и отдохнувшими двинуться дальше уже утром.
Медроуз отдал лошадь конюху и последовал за дамой в небольшую пристройку монастыря. Пахло внутри, пожалуй, не совсем обычно, однако занавески, отделявшие кровати, расставили все более-менее по местам. Ящики с пузырьками, в которых плескалось самое разнообразное содержимое, и вовсе утвердили его в мыслях, что это лазарет, к счастью достаточно пустой — добрый знак, что здесь живут без войны и эпидемий. Барон покорно дождался Ирэн и столь же покорно позволил разобраться с царапиной; не так уж и больно, бывало во многом и куда хуже. Пока девушка стирала следы крови с виска, он совсем случайно зацепился за бордовые следы на ее запястьях и сами собой как-то сжались зубы.
— Ваши руки... Надо быть зверем, чтобы навредить ангелу, подобному вам, — он заглянул в ее карие глаза, очень красивые темные глаза. Даже у него, падкого на женщин, вряд ли поднялась бы рука насилу обесчестить это белокурое создание. Разве что только восхищаться на расстоянии, не касаясь, чтобы не разбить ненароком эту стеклянную изящную фигуру.

Отредактировано Francis Medrose (2017-05-13 15:56:37)

Ах, если бы все получали по заслугам... Это все равно желать о том, чтобы все правители были мудры и справедливы, а люди забыли о голоде и бедности. Относительно этого конкретного человека — да, свое он получит и вряд ли наказание для него будет безобидным. Но к Фрэнсису это уже ни в коем разе не относилось; нравы Хайбрэя оставались от него далеки, да и брать на себя лишнее убийство даже очень плохо человека, пусть никто бы в него за это камень не кинул — не совсем в его правилах и точно никак не поможет сохранить его личность в тайне. Он держится на расстоянии от дел, которые его не касаются, и это тоже можно было бы назвать таковым, ему всего-навсего было нужно проехать мимо, а он не удержался от вмешательства. Разумеется, это все безумно благородно, но он рисковал оставить в этом месте слишком много времени.Подобная роскошь была чужда ему, как и роскошь в целом.
Ирэн старалась прятать взгляд и всякий раз, как у нее ничего не получалось, больше и больше розовели ее щеки. Медроуз почти расстроился, что ловкие женские руки так быстро стерли все алые следы — миледи спешно собирала уже новые бутылочки и принадлежности. Поэтому он не протянул ладонь, дабы перехватить ее пальцы, повторявшие рисунок шрамов: скорее, использовал эту возможность, чтобы еще раз заглянуть в эти глаза и рассмотреть тонкие черты лица. Не самое вежливое, конечно, как можно вести себя с едва знакомой девушкой. К тому же, наверняка незамужней.
— Когда-то я служил солдатом в гвардии, — и надо же, не слукавил. Почти — в графской гвардии он может и служил, но такими заметными шрамами он точно не был обязан этим годам. Но вряд ли дама оценила бы рассказы о том, чем занимается он сейчас и как на самом деле появляются на лице эти отметины. Если она нарисовала себе образ бесстрашного и благородного рыцаря, не стоило его разрушать — ей и без того будет непросто пережить сегодняшний вечер, потрясший ее, должно быть, до глубины души. Пусть в мыслях останется и что-то хорошее, не то Ирэн начнет разочаровываться в мужчинах слишком рано. Не такой уж он и плохой человек, действительно. Он бы и сам не сказал, что делает дурное дело — волков стреляют и ненавидят, но благодаря им лес не сжирают смертельные болезни. Барон только тихо рассмеялся: кому бы здесь говорить о том, что себя надо беречь.
— Простите меня, но я не смогу остаться. Мне нужно ехать, — нужно-то оно нужно... Дело только было в другом — отец этой леди не станет довольствоваться именем и расплывчатым происхождением гостя в своем доме. А это означало, что его присутствие в Хайбрэе хоть для одного человека не пройдет незамеченным. Девушка по сути не знала ничего, равно как не могла быть уверенной, насколько правдивы были его слова, а с лордом дела уже должны были обстоять иначе. — Я могу помочь вам чем-то еще, прежде чем уехать? — ничего из сказанного им все же не значило, что он прямо сейчас скроется за дверью. Миледи делала добрые дела, и то, что лазарет размещался под опекой женского монастыря, совсем не было знаком того, что здесь не понадобиться помощи от мужчины.

Кажется, леди расстроилась, но виду не подала, а Фрэнсис предпочел тоже не заметить этого румянца и дрогнувшего голоса. Не его вина состояла в том, что ему было необходимо покинуть эту благодарную девушку, не уважив ее согласием заночевать в ее доме; при таких обстоятельствах они встретились — пожалуй, будь все иначе, он остался бы и не на один день, посвятив время тому, чтобы ознакомиться с этим городом, однако сейчас и тарелка супа будет ему прекрасным подспорьем для дальнейшей дороги среди холода и темноты. Он послушно принял из рук Ирэн влажный лоскут ткани и завязал им лицо, оставив только глаза — спорить он даже и не подумал. Барон мог бы править посреди поля боя, а вот оказавшись на этой, чужой территории лучше было следовать за людьми, которые в стихии лазарета ощущали себя как рыба в воде. Не менее спокойно он принял в руки пузырьки, следуя за миледи.
Медроуз редко посещал подобные места — разве что только если того требовали его собственные раны. Он наносил удары, смертельные и тяжелые, никогда не интересуясь, что за ними будет следовать. Пусть здесь были дети, которых подкосили хвори не от рук людских, однако атмосфера была и в самом деле достаточно гнетущей и почти удушливой. Страдали самые невинные, но держались они достойнее многих, невидимо страдая. Он постарался как можно мягче, не причиняя лишней боли, сжать горячую руку бьющегося в лихорадке мальчика, чтобы девушка смогла помочь. Странное чувство чуть обмякшего тела успокоившегося ребенка на руках, какое он уже испытывал, удерживая умирающих. Там облегчение приносила смерть, а здесь на короткое время смягчало жар снадобье. Но ведь все одно, все почти одинаково — и под этой крышей шла своя война, где умирали и откуда возвращались.
Конечно, ему было нетрудно. Худые дети по весу едва ли не сравнялись с легкими перьями и он без особого напряжения перенес их на чистую постель, пока Ирэн пела. Фрэнсис не отказал себе в удовольствии тихо вслушаться в мелодичные слова — пела она красиво. Унести простыни после оказалось куда проще, чем детей: не требовалось видеть бледно-серой кожи, румяной лишь на впалых щеках, с тусклыми глазами и практически слышать стук их слабых, воробьиных сердец. Он вернул ткань, которой закрывал лицо, посмотрев на даму чуть иначе.
— Ничуть, — он тоже ответил ей улыбкой. Во всяком случае, он не сделал ничего, что превышало его возможности, а следовательно — уставать ему тоже было не с чего. — Вы очень, очень сильная, — и говорил он так искренне совсем не о силе, что держалась в руках и ногах, а той, скрывающейся в душе. Она выражалась в доброте и чистом благородстве, достойном дочери дворянина, которое она несла сюда, сражаясь за три маленькие жизни. Он не знал, сколько уже прошло через ее заботливые руки и сколько еще таких детей появятся в лазарете. Но они точно будут в надежных, пусть и хрупких руках — его взгляд снова укололи кровоподтеки на запястьях.

Кто их делал такими, трепетными и очаровательно стыдливыми, что и смотреть на них равнодушно нельзя? Фрэнсис не стал опровергать всех ее смущенных оправданий — настойчивость должна иметь свое место и подходящее время, а все его дальнейшие заверения заставляли бы ее, наверное, зардеться еще больше. То было бы и вовсе как-то бестактно, а он все же никак не хотел оставлять после себя дурных воспоминаний; хотя бы потому, чтобы Ирэн могла знать — есть в мире и грязные люди-свиньи, и те, кто не распускает рук и похабных выражений, что мир не однобок, а как минимум разделен на две противоположных и противоборствующих половины. Гораздо позже приходит понимание, что где-то затерялся еще и серый цвет, а зло может быть необходимым. Однако пусть уж лучше девушка обходится без этих знаний, что способны погасить ее дрожащий огонек внутри и убрать эту трогательную улыбку, разрушить веру в доброту и справедливость. Все эти надежды и вера, конечно, бьются легче тонких стекол и зеркал, но пусть уж держатся подольше у этой леди — счастья она заслуживала больше многих. Какое-то счастье было и в незнании.
— Любой на моем месте поступил бы так же, — кто сказал, что ему тоже нельзя свести все в оправдание? Он-то и в самом деле не видел в своей помощи ничего особого и выходящего за какие-то рамки. То, что он не имел своей земли и дворянином оставался весьма формально, не значило, что он мог уподобляться зверью, да и не столько наследный титул делал человека хорошим, сколько его собственная мораль и совесть; все непоправимо разве что только тогда, когда ты уже мертв. В его случае ничего еще не было однозначно, нигде не поставлены точки. Ему оставалось жить и заниматься тем, чем он и занимался, настолько хорошо, чтобы ни у кого не возникало лишних сомнений в его искренности и верности. А дальше — боги рассудят.
Медроуз проследовал за дамой в скромную трапезную, которая уже была заполнена детьми совершенно разных возрастов, возглавляемых отцом-настоятелем. К прочтению молитвы он, правда, не присоединился, выслушав ее молча. Скорее даже не из-за того, что не хотел — он так давно ее не произносил, что некоторые слова попросту вымарались из памяти за банальной ненадобностью. Однако вряд ли это имело какое-то значение: вкус похлебки молитва не меняла, чувства сытости вместо хлеба тоже не придавала. Пожалуй, поделись он этими мыслями вслух, священник отнесся бы к нему куда не лучшим образом, но как гость, и так влезший в чужую трапезу (пусть его и позвали), он предпочел помолчать, признавая за каждым право думать что угодно.
— Не знаю. Но если судьба пожелает вновь пересечь наши дороги, я буду рад, что вы окажетесь на моем пути, — никогда нельзя знать наверняка. Как сам барон надеялся, его ждал еще не один год жизни, такой же непостоянной и забрасывающей его в разные концы королевства, а там... Как знать, может Создатель и пошлет ему еще раз этого ангела во плоти. Он чуть склонился, подхватив ее ладонь, и коснулся губами ее руки, между тем не сводя темного взгляда с этого светлого лица. — Пообещайте мне, что больше не станете ходить одна.