Каждый день жизнь строит стены, которые приходится разрушать, и разрушает те, которые столько сил отняли при своем строительстве. Но время – вечный и единственно надежный лекарь, который способен исцелить любую рану, любую душевную тоску, даже если в миг пика горя кажется сама мысль об исцелении кощунством. Наверно, Аделина была слабой духом женщиной, чтобы гордо встать и, поднявшись на зубцы башни, один раз расправив руки-крылья и попытавшись взлететь. Она выплакала все слезы когда-то, но прошло много рассветов, и боль в сердце утихла. Мир обрел новые краски, сердце снова начало неровно вздрагивать при чьем-то чувственном касании, и оказалось, что все же можно снова смеяться, танцевать и ловить на себе мужские взгляды, не чувствуя при этом мучительной вины. Вот только, если ты вдова, то совсем немного вариантов: или снова замуж, или остаться на шее семьи. Но все хотят невинную и непорочную деву, кого прельстит женой распутная вдовушка? Вот и всего выбора, между старой и чопорной девой, нянчащей чужих детей за несколько ярких увлечений молодости до конца своих дней, или же, будучи чувственной и страстной молодой женщиной, вести себя столь целомудренно и неприступно, чтобы и мысли грязной не возникло даже у самых заядлых сплетников. И по этой причине Аделине нравилось проводить время с леди Кристианой Ларно, занимающей ныне высокое место при дворе, и обладающей достаточно сильным характером, чтобы заткнуть любому рот. Но было и нечто большее – Кристиана в прямом смысле стала наставницей для неопытной в лекарском деле, но всей душой желающей его познать девушки. Мучила ли совесть Аделину в этом вопросе? Разумеется, будучи воспитанной все же в верующей семье, теперь, углубляясь все дальше в эту науку, она начинала сомневаться. Но каждый раз, когда в голову приходили мымли о том, не разгневается ли Господь, ей вспоминалось маленькое, крохотное тело ребенка, своего сыночка, на своих изможденных бессонницей и волнением руках, и перед взглядом вставало его бледное, такое умиротворенное, но уже синеющее под дланью смерти личико, и сквозь слезы вспыхивали такой бешеной яростью ее серо-зеленые глаза, что даже голодные волки расступились бы. С того дня она навсегда обрела страх дарить миру новую жизнь, сковывающий ее нутро, когда-то носившее дитя, ледяным холодом. И красивая темноволосая женщина, способная одним взглядом своих глаз, одной лишь улыбкой чувственных губ совратить и святого, уже два года как превратилась внутри в настоящую Снежную Королеву из детских сказок. Время лечит все, но время никогда не лечит лишь наших панических страхов.
Едва слышно шелестело дорогое платье по полам коридора, когда одна подруга шла к другой. Высоко поднимал крой и без того округлую грудь, отчего казалось, что еще немного, и взору откроются темнеющие ареолы сосков. Покоился в ложбинке кулон с гравировкой, и никто не видел, чтобы она когда-либо его открывала, даже касалась в задумчивости, но никто не видел ее и без него.  Искусно сплетенные на затылки в витиеватые косы темно-каштановые пряди, на солнце отливающие насыщенной медью, спускались по спине до поясницы, легкой волной. Она будто бы плыла, так плавно двигалось платье, расшитое по вороту лично самой Аделиной жемчугом, и даже стука подошвы не было слышно. Кремово-белое, она делало ее похожей на призрака, который брел коридорами своей прежней жизни по инерции. В руках ее тонких покоился сложенный лист, имеющий разломанную печать дома Миддлтон, а бледное лицо касалось болезненным от яркого алого румянца на щеках. Любой, кто хорошо знал эту женщину, точно мог сказать, что она сильно взволнованна.
- О, Кристианна! – завидев подругу, из разомкнутых губ срывается нескрываемый возглас облегчения. Вне чужих глаз, она нашла утешение в другой женщине, как в матери или старшей сестре, и потому, не скрывая своих чувств, просто подошла. И порывисто обняла. – Я так счастлива тебя видеть, не могу  передать.  Мне сказали, что ты здесь, и я примчалась, видишь? – сбивчивым был голос молодой женщины, охваченной волнением какой-то важной новость. – Матушка прислала мне письмо! Отец решил выдать меня за твоего брата! – и, выпалив залпом это сообщение, окончательно растеряла все свои силы и упала на ближайший пуф. - Мы станем сестрами! - не скрывая уже своей радости, доверчиво прошептала она, пытаясь успокоить свое волнение.

Непроницаемости Кристианы впору было не завидовать, а учиться, но Аделина понимала, что старшая подруга не по учебникам богословия познавала смирение, а училась держать лицо перед ударами жизни. Еще четыре года назад сама Миддлтон была совсем иной, в ней жила вера в чистое и светлое, но эта вера была выжжена почти дотла жаром эпидемии.  Тогда она научилась признавать смерть, как неизменную часть жизни, а позже, при дворе, ловя где жалостливые, а где насмешливые взгляды, поняла, что на самом деле твое горе – всегда только твое, и никому нет до него дела. Твоя боль для людей лишь шанс порадоваться, что у них то все хорошо. И это не та жалость, которая согревает и придает сил, это унизительное и мерзкое чувство, и, желая избежать его, ты так же быстро учишься никому не выдавать своей тоски, улыбаясь. Кристиана жила в этой клоаке завистников и сплетников куда дольше, наверно, поэтому сделалась такой холодной; не Аделине ее винить. По крайней мере, это лучше, чем наигранное радушие, и за это она и тянулась к женщине. В мире из лжи всегда нужен кто-то, кто скажет самую неприятную правду.
Приняв протянутую кружку и с наслаждением втянув аромат, девушка нежно улыбнулась, отмечая кулинарные таланты.
- Твой глинивейн, как всегда, изумителен на запах! – и сделала маленький глоток, смакуя, - и на вкус! – и позволила себе углубиться в процесс, внезапно испытав странную жажду к горячему, почти обжигающему рот напитку, но виконтесса всегда любила горячее, и это ее не смущало. А вот что смущало, так это странное безразличие подруги к предстоящему факту. Аделина дослушала до конца, подняв свои большие серо-зеленые глаза на Ларно, слегка приоткрыв рот. Кружку она держала одной рукой, поставив на ладонь второй и все это оперев на колено. Тонкие изогнутые брови едва заметно хмурились, пока Миддлтон соображала, что же ответить:
- Очень коварный вопрос, - наконец, спряталась она за смешком. -  Он же твой брат, скажи я плохо – могу тебя обидеть, скажи слишком хорошо – почуешь ложь, ибо я его слишком мало знаю для бурных восторгов.  Но между нами я действительно не знаю, что ответить.  Твой брат красив, я не могу не признать этого, и у него очень приятный голос, но в глазах, - в такт словам она подняла руку, почти коснувшись жестикуляцией кончиками пальцев своего левого глаза, - у него всегда что-то… не знаю, как объяснить даже. Он посмотрел однажды прямо на меня, наши взгляды сошлись, и у меня по всей спине до затылка пробежали мурашки, но… - вспомнив, девушка даже нервно поежилась, - но ты, как женщина, поймешь – это не была дрожь сладостного предвкушения, это был… не знаю, почти холод страха. А ведь я мало чего боюсь! – закономерно пожаловалась она. Действительно, трудно обвинять в страхе ту, которая с десяти лет одна сбегала в старый темный лес за замком, намереваясь отыскать эльфов. Ее не пугали ни собаки, ни змеи, ни огромные розвеси паутины в темных коридорах, но в тот день она, привыкшая к двум лишь ощущениям при взгляде на мужчин, познала третье. И она ей совсем не понравилось, хотя Аделина уверяла себя саму – это все блажь и чушь, то, что у человека сильная воля, и от нее исходит чувство опасности, не показатель, что как муж он будет плох. Взять вот хоть Ричарда Колдуэлла, капитана королевской гвардии; половина ее знакомых дам мечтают если не замуж за него (потому что уже замужем), то в объятья так уж точно. А это при том, что взгляд у него не просто жесткий, но еще и холодный. Правда, страха Аделина, на него глядя, не чувствовала, только давящую незримую силу, которой хочется подчиниться… может быть, дело просто в том, что они никогда так не сходились взглядами? Пожалуй, наверно. – Но я думаю, это всего лишь мои глупые девичьи домыслы.

Хорошенькое личико гостьи становилось все бледнее и бледнее, а глаза, напротив, темнели, приближаясь цветом к грозовому небу.  Ее пальцы впились в кружку так, что будь там чуть больше силы, продукт гончарного труда треснул бы. Ей не нравилось то, что она слышала, каждая картина в богатой фантазии тут же представала, как наяву, и от этого тонкий нос то и дело нервно подрагивал, выражая отнюдь не восторг услышанным. Ее брак нельзя было назвать идеальным или образцовым, но ее молодой супруг, без сомнения, всегда был верен ей так же, как верна была она ему.  Уверенность в этом крепко жила в девушке, не было ни доказательств, ни подтверждений, но она просто там была. Достаточно было посмотреть в большие наивные глаза супруга, чтобы доверие никуда не делось в любую бурю. Аделине было все равно теперь, будет ли ее супруг общителен или остроумен, блистателен или музыкален, прекрасный наездник, танцор или певец, а, может, поэт или воин, ей даже было не важно, насколько он будет красив, но одно было для нее непреложным – ее новый супруг должен быть ей верен. Ее оторопь брала при одной только мысли, что ей довелось бы узнать о бастардах, родившихся, когда уже была бы она.  И дурно становилось почти на физическом уровне, стоило лишь представить, что она лежит в постели и смотрит на похотливое животное, не разбирающееся в совокуплениях…. Нет! Она убила бы, как мерзкую тварь! Но никогда бы не….
- Это… ужасная история, - тихим, печальным голосом ответила она подруге. – Но я не могу тебя корить, я тоже не смогла бы носить под сердцем ребенка столь… отвратительного человека. Понимаю, в тебе все это живет, и нет причин судить мужчин иначе, но… Фредерик Ларно так же и твой брат, а ты прекрасный человек! Я лелею надежду, что он больше будет иметь общего с тобой, чем с этим… существом, которого ты звала мужем, - гримаса презрения все же появилась на ее лице, и Аделина поспешила ее запить уже остывающим глинтвейном. – Мой отец хорошего мнения о твоем брате, давая ему высокие оценки как мужчине и управленцу, возможно, не все так ужасно, и мне стоит отнестись к нему  сердечно, дать шанс… -  Аделина говорила негромко, но все еще достаточно уверенно. Жизнь в чужом доме, подле свекрови и золовок, приучила ее обуздывать свои порывы и быть более дипломатичной, особенно, когда дело казалось суждения о незнакомых людях, где все всегда является не тем, чем кажется.  Вот и сейчас, она не хотела судить о Фредерике Ларно резко или грубо,  только потому, что его кузен был чудовищем, к тому же, женская предвзятость всегда слишком сурова.  Трудно во всех не увидеть выродков, пережив такое, хотя, конечно, виконтесса отлично признавала и тот факт, что мало мужчин действительно заботятся о женах так, как того бы хотелось женщинам. Своего мужа она ведь так полюбила еще и за то, что он всегда признавал и ум ее, и способность мыслить, видел в ней достойного собеседника и партнера, а не просто творение Бога для вынашивания детей и, простите, лоно, в которое можно для своего удовольствия погрузить свою плоть, когда приспичит.  Когда-то ей наивно казалось, что все таковы, как ее покойный супруг, но жизнь при дворе быстро показала ошибочность этого мнения. Даже самый тупой идиот считал своим долгом высокомерно шутить по поводу того, что в некоторые вопросы ей со своим женским умишком лезть не стоит. О нет, у Аделины совсем не было желания натягивать штаны и заниматься, например, политикой, она осень даже была готова уступить пальму первенства, признав мужа умнее и сообразительнее, если только он действительно был таким, хотя бы в половину.
О Фредерике ей было это неизвестно, и полагаться тут она могла только лишь на информацию из уст Кристианы, в правдивости которой ни на миг не сомневалась. Да и с чего бы Ларно лгать, вряд ли она собирается стать женой собственного брата или делила с ним ложе. Иной же мотивации заведомо искажать сведения для подруги еще наивная в некоторых моментах жизни, Аделина не видела.

Ледяная стена мурашек поднималась по телу девушки, точно парализуя и лишая возможности даже шелохнуться, и жар чашки в руках уже не мог пробиться через этот внутренний мороз. Она слушала Кристиану, не в силах даже издать вздох изумления, но и сказать-то ей было совсем нечего. Аделина Миддлтон никогда не знала насилия; к ней относились, если и как к вещи, то к вещи очень изысканной и баснословно дорогой, такую разбить и сломать будет страшным безумием и опрометчивым поступком. В совсем раннем детстве она иногда участвовала в потасовках с братьями, коих у нее целых три, и даже укоры мамы не помогали отвадить ее задир, но лишь единожды на помощь пришел ее дядя, без зазрения совести отшлепавший своей весьма тяжелой, как выяснилось, рукой сорванцов, чтобы они опасались впредь таскать за волосы сестренку. Но это было так давно, ей было всего семь или, может, восемь, но с тех пор подобное не случалось ни в какой форме. Ее отец мог накричать или сделать выговор, но никогда даже не шлепал единственную дочь, предпочитая наказывать морально, а сама Аделина всю свою юность чувствовала за спиной надежное прикрытие в виде виконта Мортеншира, молчаливого и тихого, но весьма опасного дуэлянта. Самое смешное, что о его истинной опасности она узнала лишь от мужа, однажды коснувшись в разговоре дяди, и выяснив, что, оказывается, ее дядюшка-божий одуванчик совсем не был безобидной рохлей, напротив, несколько раз побеждал на турнирах, взяв первую победу в семнадцать лет. И немало тогда поразилась своей детской интуиции, которая, совершенно не зная истины, нерушимо внушала, что защита эта надежна куда больше, чем внешне кажется.
Потом к списку добавился Раймунд Эрленд, виконт Беркшир, ее жених и, чуть позднее, муж, тоже, как и дядя, молодой человек весьма тихий и сдержанный, но свирепо вскидывающийся, стоило лишь кому-то косо взглянуть на его возлюбленную. Привыкшая к обхождению и горячей любви, она совсем не представляла, что может быть как-то иначе, по крайней мере, с ней, и слова Кристианы наполняли ужасом ее душу. Растерянность поселилась в глазах, и Ада вздрогнула всем телом, как испуганный ребенок, когда кружка с грохотом разбилась о пол, разлетаясь осколками. 
- Прости меня, - дрожа, повинилась гостья, поднимая на подругу большие, полные слез, глаза, - я не хотела бы… мне очень жаль… - легко привязывавшаяся к добрым к ней людям, девушка всегда живо сопереживала их горю, как если бы оно было ее собственным, а, иногда, - и сильнее их самих. – Я не знала, не могла даже полагать… Господи! – спешно отставив кружку, она  закрыла лица ладонями, точно прячась, и шумно вздохнула два раза. – Какой ужас….прости меня, что заставила тебя вспоминать об этом. Не могу поверить, что человек способен быть столь жестоким к родной сестре, - каким же он тогда будет со мной, чужой ему женщиной? Однозначно, я не могу… не хочу видеть его своим мужем! – Я немедленно поеду к отцу и буду настаивать, что брак невозможен, - решительно и жарко заявила она, абсолютно уверенная в решении, но все же ищу поддержки у более опытной наставницы по целительскому делу.

Аделина слушала ровный голос подруги, и в ее больших серо-зеленых глазах отражалось то редкое сострадание, которое говорит о широте души. Она не ведала описываемых ужасов и знала, в своем непреклонном доверии к близким, что Фредерик Ларно не прожил бы и дня, если осмелился хоть раз ударить ее. Широкие спины братьев, обожавших ее, моментально сомкнулись, заслоняя собой , и три клинка разом вошли бы в тело, и там, где они оказались бы вдруг бессильны, вступился бы отец, а если… если бы он не смог, она всегда была уверенна, на помощь пришел дядя, граф Мортеншира, что как раз по соседству с графством потенциального супруга. Но ей доставало мысли о том, что подруга переживала все это, не имея шанса защититься, слабая и беспомощная перед гнетом судьбы, и влага заблестела на ресницах.

Порывисто вскочив, она оказалась подле женщины, но не для того, чтобы взять кружку, ее Аделина просто не заметила в душевном смятении и порыве чувств. Как прекрасно точеное лицо обер-гофмейстрины, как нежны черты, а в глазах небесного цвета можно утонуть, и совсем не жалеть о том, наслаждаясь каждым мигом своего падения. Как не видел этого ее брат, когда осмеливался бить или поносить? Как могло оставаться черствым его сердца с страданиям такой необыкновенной женщины? Стало быть, его душа давно в лапах Дьявола, и нет ни просвета ей, ни торжества, ничто и никто уже не способны спасти его из глухой и мрачной бездны, и не Аделине тешить себя иллюзиями. Но она и не тешила, лишь стоило подумать, что придется касаться рук, которые причиняли страдания той, которая стала ей так искренне дорога. Все нутро ее восставало, и твердое решение пришло сразу – «нет».

- Конечно же, нет, как ты могла так подумать! – горячо и сердечно воскликнула девушка, сначала схватив подругу за запястья, а потом, замерев пересеченными прямыми взглядами, вдруг ощутила в себе странное, преисполненное нежности, желание. Такой несчастной, одинокой, исстрадавшейся показалась ей сейчас Кристиана, что поднялась рука и бережно, одними кончиками пальцев, почти невесомо коснулась ее щеки, скользнула от бровей к скуле, потом по щеке, и оттуда – по подбородку. Чувствуя под рукой теплую, дышащую кожу, с тонкой бархатной шероховатостью жизни, через это прикосновение Аделина ощущала рождающий в границе прикосновения жар, растекающийся дальше по руке, пока невыносимым теплом не начало стискивать грудь. Дыхание ее участилось, а зрачок расширился, и в этот момент, не убирая руки от подбородка подруги, девушка наклонилась и прикоснулась губами к губам Кристианы. Сначала – как смазанным касанием, едва ощутимым, но потом, почувствовав в себе неистовую потребность завершить поцелуй, приоткрыла рот и опытным, умелым движением обволокла своими влажными губами нижнюю,  более широкую, губу женщины напротив. И позволила себе, закрыв глаза в этот момент, задержаться в таком положении не более одного удара сердца, после чего медленно отстранилась, поднимая веки, и в тени густых ресниц, как у своей балморийской бабки, не пыталась и изгнать из взгляда обжигающую своей насыщенностью нежной страстью теплоту.   Пальцы поправили локон подруги, выпавший из общий массы, а потом Аделина просто улыбнулась, немного виновато, но ласково:
- Прости меня….

Человек не создан для одиночества, природа его всегда требует наличия рядом другого существа, с которым можно хотя бы близко почувствовать родство душ, на которого можно перенести свою потребность чувствовать. Кто-то заводит собачек, кто-то кошек, а кто-то змей, но даже любовник часто бывает лишь мифическим змеем, который обольщает тебя сладкими взглядами и нежными речами, и руки его, конечно, до изнеможения желанны, но как же часто остается глубоко внутри осадок неполноценности. Любой человек чувствует, когда его не любят, но боится себе признаться, и верит в эти сказки, обманывая сам себя втройне больше, чем другие, не желая порой открывать глаза даже перед явными фактами. Поэтому так много жен отрицательно мотают головой, когда им говорят о похождениях супругов; и пусть весь город знает о этих шашнях, но ей, бедной, не так мучительно обмануть себя, стать слепой перед очевидным, лишь бы только не оказываться один на один с жестокой реальностью, где правда лишь одна – ты не нужна ему. Сколько мужей предпочитают не видеть, что цепляются рогами за все дверные проемы, потому что так часто в бессильной, но обжигающей любви и невыносимой душевной привязанности оставить себя хотя бы иллюзию того, что она – твоя, намного менее болезненно, чем пережить разрыв.

Но Аделина знала иную сторону. Она прожила недолгий, но, по своему, очень счастливый брак. Все эти ссоры, склоки, возникающие, чаще всего, на почве разных интересов и просто не понимая характеров друг друга, сейчас казались ей такой злой иронией, ведь когда-то, после очередной из них, она столько плакала и жаловалась Богу на то, что это очень несчастный брак.  Наверно, даже мечтала, чтобы его не было… ну вот и домечталась. Бог редко дает счастье сразу и, как видно, сурово карает тех, кто этого не ценит – как она. Лишившись в свои двадцать и ребенка, и мужа, она словно потеряла в адском пламени часть своей души, а оставшаяся, опаленная, израненная, еще только начала затягивать в рубцы открытые прежде раны. Но то душа, а тело ничуть не было лишено своих привычных порывов, и отсутствие возможности даже прильнуть к кому-то в объятья, хоть раз почувствовать себя снова живой, ощутить чужое тепло, постоянно держало ее в напряжении. Жизнь при дворе тяжела, и, наверно, отец зря отправил ее сюда, когда твоя малейшая слабость может быть воспринята, как повод пустить дурной слух. Исказить твое горе, твои нужды, выдав их за грубую похоть, и, хотя Аделина вынуждена была признавать, что характер темпераментной балморийской бабки иногда вызывал в ней настоящий шторм эмоций и желаний, все же хватало и силы воли, держать эту бездну в узде, поскольку, окидывая исподтишка взглядом зал, ни на ком не останавливался ее взгляд так долго, чтобы стало понятно – ради этого человека она готова рискнуть репутацией и выпустить своих демонов.

- О, дорогая… - Но совсем другое – это Кристиана. Холодная, эффектная, неприступная женщина с необычайно красивыми глазами, и Аделина не могла даже сейчас, чувствуя, как неровно бьется сердце, определить характер своих чувств. В ней полыхала неукротимым костром целая гамма эмоций, стягивающая туже корсета высокую грудь и одновременно жаром распирая изнутри, отчего становилось даже трудно дышать. Она с нежностью обвила опустившуюся к ней женщину, как самое дорогое сокровище,  обеими руками, согнувшись и уткнувшись подруге в густые золотые волосы лицом.  Одинокая слеза не слишком уверенно соскользнула по нижнему веку, зависла на мгновение и оборвалась вниз, болезненно защипав глаза. Сколько времени Аделина уже не плакала? С того момента, как смотрела в окно, держа в руках пергамент, понимая, что уже несколько дней как тело супруга опустили в землю. Ей казалось прежде, что подобная драма вызовет бурный приступ истерик, но вместе этого просто долгий пристальный взгляд в никуда, абсолютно сухой, абсолютно холодный. Точно в ней сломался какой-то механизм, отвечающий за способность плакать, и до сих пор ни слезинки не было вызвано на этих глазах. Пока тепло мягких губ не сломало эту преграду….