Иней искрился на пожухлой траве, отражаясь на солнечных лучах бриллиантовым блеском в своей первородной природной красоте, издалека все поле заливая россыпью алмазов, от которых больно резало глаза, столь чисто и насыщенно было их сияние. Белым покрывалом укрыло уставшую зиму, заботливо укутало черные, тощие ветки кустов и деревьев,  скрывая их осеннюю наготу от посторонних глаз, и не было вокруг ничего более прекрасного, чем легкое дыхание ветра на щеках, покрытых ярким румянцем от щадящего морозца.  Свежесть он нес с собой с холмов, поднимая тонкую танцующую поземку и разнося ее над полем, кружа и вращая, и казалось, что здесь и сейчас человек кажется варваром, неуместно вторгшимся в царство природного единения, в этот танец, не менявшийся уже столетия, с самого сотворения.  Подковы  же рвали тонко сотканное покрывало, оставляя в нем округлые раны, темные и грубые, нарушающие идеальную иллюзию.
Черный всадник на вороном коне и сам нарушал белую гармонию, его припорошенный снежком добротный, подбитый мехом плащ, подобно вороньим крыльям распахивался за спиной на ветру, и только крест-накрест перехлестнутые нагрудные ремни держали его, как положено, на широких плечах мужчины, который, облаченный в камзол из кожи, выкрашенной в пепельно-черный оттенок умелыми руками мастериц, надежно защищал крепкое тело от кусачего ветра, который был милостив к снегам, но не к тому, кто своим конем нарушал старания незримого художника.  Темные длинные волосы всадника, безжалостно спутанные ветром и скованные холодом после тепла, сейчас почти не вились, больше походя на шапку из зимней шкуры медведя.  Несколько прядей прилипли ко лбу, и из-под них свирепо сверкали яркие при дневном свете голубые глаза, еще больше добавляя ему сходства с каким-то злым духом лесов, пробудившимся не вовремя ото сна и объезжающим свои владения, да только духи бесплотны, их шаги не нарушают покрова полей, а это был человек из плоти и крови, и его покрытые румянцем по бледной коже щеки  говорили о том, что кровь течет по венам, не золото.  Вырывалось паром из раздувающихся ноздрей шумное дыхание, и четыре облачка врывались в холод дня, даруемые ему конем и наездником.  Размеренно двигался корпус в такт аллюру коня, но руки и ноги оставались неподвижны; левая лежала на колене, правая опиралась запястьем о луку, держа меж пальцев, скрытых под плотной кожаной перчаткой с отворотами, собранный повод из светло-коричневой кожи, украшенной мастером росписью раскаленным шилом в виде витиеватого узора сплетающихся между собой линий. Крепкие ноги всадника, явственнее всего говорящие о том, сколько времени было проведено в седле, обтянутые незамысловатой выкройки штанами, заправленными в высокие ботфорты из толстой телячьей кожи, настолько хорошо подогнанные к ноге, носившей их, что не создавали и малейшего дискомфорта во время бешеной скачки, защищая голень и колено от риска получить натертое седлом на брюках пятно.  В этих ботфортах всадник ездил часто, можно было уличить едва уловимую, но вытертую явно стременем полосу там, где сапог его касался.
В какое-то момент его взор изменил направление, к тому имея обстоятельство, ибо боковым зрением уловил помеху справа, при фокусировании превратившуюся в неистово несущуюся по холмам лошадь крапчатой масти и явно атлантийских кровей, что было не трудно заподозрить, ибо атлантийцы слишком отличались от своих северных собратьев. На своей спине конь нес даму, и, судя по ее движениям, она полностью утратила управление своим скакуном, на такой скорости рискуя в ближайшие же минуты выпасть из седла, и, одна лишь воля Отца на то, чтобы ее тонкая шея выдержала это падение, при том, что ей достаточно повезет, и она не рухнет в ноги своему же коню. Генерал прекрасно знал, что бывает с всадником, чья нога  застрянет в стремени в такой момент, одного из молодых гвардейцев, попавших в подобную ситуацию, привезли с кровавым месивом вместо черепа, и, какой бы стервой не была женщина, вряд ли он, как воспитанный дворянин, имел право позволить подобному случиться. Плавно заработали пальцы, подтягивая тонкой игрой один повод, и вынуждая коня повернуть, после чего, ударив пятками его в бока, мужчина позволил скакуну перейти на аллюр выше. Охотничьим соколом над землей расстилался сейчас вороной, и темным призраком на нем летел всадник, наперерез выходя ошалевшему животному. Крапчатый едва не врезался в них, резко вильнув в сторону, и на этом маневре дама неизменно вылетела бы из седла, попав прямо под копыта вороному, если бы крепкая рука не обхватила ее талию и не закинула в седло, в котором уже сидел ее обладатель.
- Тпруу! – низким, охрипшим после недавнего переохлаждения голосом,  больше похожим на карканье большой вороны, приказал наследник барона, останавливая своего коня. Конечно, он мог позволить ему скакать и дальше, двойной вес не был бы слишком критичным, ведь дама на вид была не более половины веса от самого мужчины, несмотря на одежды, и Ричарду совсем нетрудно было бы держать ее даже на весу все это время, но он не видел смысла; крапчатый все равно вернется, а если и нет, то ловить его дело уже не Колдуэлла, ибо своей миссией он видел спасение незнакомки и ее выполнил. Он не видел еще лица женщины, поскольку располагалась она к нему сейчас спиной, полубоком усаженная частично  в седло, частично на бедро и колено генерала, и придерживаемая левой его рукой за талию. – Вы целы, миледи? – куда-то в затылок над ухом поинтересовался он, ощущая легкий флер любопытства касательно спасенной особы.

- Ваш конь, - роняют мужские губы эхом легким в такт, всего на один удар сердца отставая от произносящих их женских. Поднимая взгляд,  чтобы поймать мелькающего среди присыпанных снегом неровностей поля коня, горделиво выгнувшего шею, точно сказочный лебедь, готовый уже распахнуть крылья и вознестись к небесам, на попутных потоках ветра.  Россыпью гречихи по его шкуре пятна, лоснится чищенная шкура, и можно ли отыскать животное более подходящее прелестной и легкой нимфе, которую все еще держит его рука, чьи золотые, солнцем изнеженные локоны привлекают холодный серый взгляд всадника своим нежным блеском, проникающим до самой глубины души. Ему хочется поднять руку и коснуться этих волос, похожих на работу мифических гномьих мастеров, из руды сердца гор сковавших тончайшие нити для головы девушки, чтобы убедиться в реальности их, или, быть может, на солнечном луче сошла сама Юнона, нимфа зари, чтобы смутить гордыню смертного, исчезнув из его рук с следующим же лучом. Он видит сверху мягкую светлую кожу, похожую на тончайший бархат, чистую и подернутую румянцем, изгиб упрямых красных губ и томную родинку подле них, видит плавные линии тонкого носа, игриво вздернутого природой для той, что рождена была быть кокеткой, прямой лоб, под которым в разлете светлых бровей на него поднимаются лучистые ясные очи под не дрожащими ресницами.
Ветер с холма становится холоднее, весь мороз дня стягивая не к Ричарду, но внутрь его разнежившейся от прогулки и приятной ноши души, заволакивая ее вьюжными всполохами в толстую кромку острого льда, ибо он знает это лицо, слишком хорошо знает, чтобы тешить себя бессмысленной надеждой ошибиться пусть бы на имя рода. Помыслы эти безнадежны, ибо в этих искристых голубых глазах в бездне зрачков сын барона Колдуэлла видит то, что оставить его не может многие и многие годы, ибо видит он в них презрение дома Ларно к своему собственному, но это мог бы пережить. Его отец никогда не был образцом добродетели и мужественности, его слава так же черна, как душа, и он оскорбился бы лишь на треть, услышав в адрес его недобрые слова, тогда как семья Ларно истерла в тот день в пыль и имя самого генерала. Все подвиги его и доблести свела к рангу значимости одного крестьянина в поле, назвав недостойным, и лишь Юноне и ведомо, как сильно в тот день он гнал коня, чтобы погасить холодную, до небес возносящуюся, ярость, лишь бы не сорваться и своими руками не сжать шею графа, до тех пор смыкая пальцы, пока кожа его не покраснеет до степени варености раков, а глаза не начнут покидать орбиты, не вывалится мнящий себя острым язык; он хотел быть в этот момент рядом, когда его душа будет мучительно срываться с агонизирующей плоти, лишь чтобы видом своим в угасающих глазах демонстрировать Ларно лишь одну извечную истину: «и бедные, и богатые перед Смертью никто». Но вот он смех судьбы несется звонким переливом с поля, слышит ли его кто-то еще, кроме Ричарда, или то первые песни птиц ему в ушах складываются в каркающую насмешку? На его руках, прижатая к широкой груди под кожаным кафтаном, восседает сестра того самого Ларно, женщина, что уже много лет могла быть ему женой, так что же он готов почувствовать, когда ее ножка, прикрытая плотным подолом, опирается на его бедро, коли посадка боком не дает ей никакой иной опоры, лишь только рука и колено Колдуэлла, только о том, как дорого стоит такая опора, она вряд ли способна судить, единая со своим братом во мнении, что сын барона никогда не станет достоин.
- Обождите, - произносит Ричард лишь одно слово, мягко ссаживая леди Ларно, пока ее ноги не касаются белоснежной поверхности, вминая снег, потому что близость ее начинает вызывать в нем настолько сильный озноб, вызванный клокочущей яростью, миг один, голос изменится, зазвучит сталью злобы, изменив все еще мягкий и хрипловатый напев. Боковым движением ноги заставив коня отступить в сторону, мужчина ослабляет повод неуловимым музыкальным движением пальцев; не резкий, но сильный посыл корпусом тела вперед сопровождая ударом задников сапог под подпругу, генерал срывает своего четвероногого друга в карьер с места. И вновь летит напрямик через холм, обходя ускакавшего низом по излучине крапчатого, вороной жеребец; на украшенном редкими снежинками лазурном небе они создают редкой красоты картину – стремительность двух сильных существ, слитых воедино волею дружбы и неоспоримостью владения, ибо верный друг его владеет им столь же неистово, как Колдуэлл им по праву купившего. Деньги же никогда не породят дружбы, но ее породят каждодневный уход, ласка, твердое, но проникновенным голосом сказанное слово, ибо Ричард никогда не бывал жесток к животным, которые окружали его, в них он находил беззаветную преданность – ее так часто нельзя найти у людей.
Испуганный, но уставший уже, вспышкой своего страха измотанный, крапчатый был перехвачен ими на выходе с излучины, и претерпел еще ужаса, когда сверху коршуном черным слетел храпящий и роняющий пену с морды на широкую грудь вороной наперерез ему, не тормозя. Беглец ломанулся вбок, но накренившийся из седла мужчина ловко перехватил висящий повод и без зазрения совесть дернул в обратную сторону, через шею, вынуждая зверя завернуть голову едва не себе на холку.  Бежать с таким положением головы не способна ни одна взбесившаяся лошадь, и вот уже два коня показываются на гребне холма, ускоренной рысью слетая к оставленной в одиночестве на эти всего лишь несколько минут женщине. Колдуэлл не считал время, на скаку оно видится иначе, но полагал, что прошло не так уж много, чтобы дама замерзла. Соскочив со своего, он, придерживая повод крапчатого, не повел его сразу к хозяйке, что и не имело смысла, она стояла рядом, но взялся осматривать животное уверенным взглядом человека, немало за этим занятием проводившего.  Но из его глаз все еще не уходила полоса, вспухнувшая через красивую морду, что больно отзывалась в ценителе; увидев ее впервые, там, в излучине, он почувствовал себя так, словно Ларно его полоснула по лицу хлыстом. Не удивительно, что несчастное создание обезумело от боли и обиды; к счастью, кроме немного припухшей пясти, иных травм не было, седло и подпруга лишь ерзали, видимо, конюх не водил коня достаточно, перед последней проверкой. Ласковыми прикосновениями по бокам и ногам нервно вздрагивающего крапчатого широких теплых ладоней, скрытых под крагами, он ощущал весь пережитый ужас, не желая сейчас даже смотреть на леди Ларно, всерьез опасаясь, что ей суждено пасть замертво от одного лишь взгляда, сколько бешенства и льда в нем было.  Осмотр позволял этого не делать и отвлекал, давая взять себя в руки, и тихий хрипловатый голос приговаривал, мелодией звучания успокаивая коня, пока тот не перестал дрожать, в конце, словно запуганное дитя, ткнувшись израненной мордой под мышку к выпрямившемуся и вышедшему вперед Колдуэллу. Генерал от этого нехитрого действия окончательно растерял весь гневный запал, горячо отозвавшись душой и сердцем на незатейливую, но столь много говорящую ласку животного, и невольно улыбнулся, потеплев взглядом до того редко виденного кем-либо из людей состояния, когда радужка его стала теплого оттенка расплавленного серебра.
- Надеюсь, не заставил ждать долго, - без лишних расшаркиваниях, с одним лишь коротким кивком головы пред речью, начал он. – Больше не бейте своего коня так, миледи, он этого не заслужил, да и поверьте, это может стоить вам жизни в иной раз. – и протянул ей повод.  - Позволите помочь вам сесть в седло и сопроводить до дома? Конь еще испуган и может снова понести, я желал бы убедиться... -... что животное не изобьют снова, но вслух фразу оборвал, оставив ее как намек к тому, что его беспокоит безопасность женщины. И стоял перед ней, спокойный, уверенный, смотрящий сверху вниз вновь непроницаемым своим взглядом, ставшим у солдат притчей в языцах.

Отредактировано Richard Caldwell (2017-03-29 10:30:37)

На короткий миг ответом женщине стал оживший взгляд, как призрак, мерно скользящий над землей, пустой и неприкаянный, без памяти и привязанностей, на секунду отражает в глазницах тени прошлой жизни, коснувшись земли, на которой жил когда-то, но ветер уносит его дальше, и так же унес, едва отразив, из глаз Ричарда этот отблеск по детски наивного недоумения. Он, как тот жеребец, незаслуженно получивший удар по морде, выглядел сейчас, из-под тени густых темных и таких же прямых ресниц сверкнув отблеском молнии в грозовом небе знаком обиды. Но если бы вся обида, царившая в душе Колдуэлла, была порождена только этими резкими словами, ему была бы невысокой цена на рынке выдержки и твердости натуры, однако, его демоны жили в нем давно, и рождены были не Кристианой Ларно, не ее братом, их в нем пестовал и взрастил собственный отец, и с той поры мир еще ни разу не разочаровал его, из ребенка ставшего юношей, из юноши – мужчиной; менялись сезоны года, менялся небосвод и с ним земля, но не менялась людская суть.
- Я прошу прощения, если ненароком обидел вас своими словами, миледи, - сдержав полыхнувший гнев, он опустил голову, и черные пряди тут же скользнули вниз, закрывая лицо, сопровождая этот жест смирения поистине религиозного, но, взлохмаченная и жесткая копна на голову, присыпанная снегом, вьющаяся от влаги, возвышающийся с плеч густой меховой воротник плаща, придавали ему своеобразное сходство с его же вороным, который, не принимая разумного участия в разговоре, стоял там, где был оставлен, разрывая подвижным серым храпом снег под ногами в поисках травинки; и один, и второй, высокие, мощные, диковатые были словно братья, одному из которых суждено было  в эту эпоху стать ребенком человеческим, а второму же – лошадиным. – Я вовсе не имел такого намерения, разумно предположив, что никто не посмеет ударить лошадь графини, кроме ее самой, тогда как при дворе я не единожды становился свидетелем попыток благородных дам наказать скакуна, не желающего достаточно высокого задирать ноги при пиаффе или же с первого пожелания кланяться, припадая на колено. Но коли я оказался не прав, я склонен теперь настаивать на чести сопроводить вас до дома, чтобы убедиться в том, что человек, совершивший это, своего действия не повторит, к тому же, у меня есть четкое намерение сообщить ему, насколько это безрассудный поступок, когда он мог покалечить не только прекрасное животное, но и саму всадницу, - серые глаза сейчас смотрели прямо на Кристиану, и не трудно было понять по их выражению, что всякие попытки спорить не будут восприняты хоть сколько-либо; возможно, у этого мужчины были разнообразные качества в его характере, но упрямство нельзя было не выделить одним из ведущих, поскольку принятого решения генерал чаще всего не менял, если к тому его не вынуждали неоспоримые доводы.
Он нисколько не намерен был сомневаться в словах женщины, поскольку наслышан о ее брате был , и сейчас, как никогда, хотел наконец воспользоваться выдавшимся шансом, чтобы посмотреть на человека, унизившего его столь безжалостно и бесстыдно. Меж знатных семей считалось неприличным расторгать заключенную помолвку между молодыми людьми, особенно, когда она была выполнена волею усопших родителей, если только на то не было слишком довлеющих доводов, например, измены, предательства или близкого родства, и поэтому выходка Ларно была от того особенно унизительной, с тем же успехом он мог просто прилюдно отшвырнуть ногой самого Ричарда, и это было бы менее негативно им воспринято.  И все же, хотя сейчас он уступил женщине, признавая свою неправоту перед ней, он лишний раз почувствовал уверенность в том, что, каков ни был бы расклад сил, эта красавица с золотыми кудрями не так уж далеко ушла от своего брата, торопясь вываливать свое негодование, будто базарная торговка, и все же ни малейшим образом не показал этого ни в голосе, и в мимике. Лишь одно все это время не давало его душе успокоения – Фредерик Ларно был калекой, и вызвать его на дуэль за нанесенное оскорбление Ричард не мог, как бы страстно не желал этого, при том, что под безразличием внешней оболочки мало кто мог заподозрить истину – какое бешеное необузданное пламя составляло из своих багрово-желтых лепестков настоящее «я» наследника барона Колдуэлла, и ни одна обида, попавшая в этот адский вулкан, не исчезала в нем без следа, продолжая пылать и клокотать. Ричард был злопамятен, и никогда не скрывал этого сам от себя, и, хотя он отлично видел перед собой прекрасную молодую женщину, он не воспринимал ее отдельной от Фредерика Ларно, для него, в его кровавой жажде отмщения, они сливались воедино, один цепляясь за другого; если бы он полагал, что смерть сестры причинит обидчику боль, возможно, он… но эти мысли его даже не посетили, проскользнув, как ветер по утру над кронами ив, генерал отлично знал своего противника и знал, что тот не любит никого, кроме самого себя. Тонкая, змеиная улыбка исказила его губы, когда он позволил себя короткий взгляд поверх головы Кристианы в сторону, откуда конь принес ее, прежде, чем улыбнулся еще и поклонился, как принято при дворе, хотя знающий взгляд легко бы приметил в его исполнении изъян, который неизменно случается у человека, не привыкшего кланяться и расшаркиваться, не тренирующегося с этим действом перед зеркалом ради услаждения взгляда собственной грацией и изяществом, иными словами, это был поклон не придворного кавалера, а полевого командира.
- Капитан королевской гвардии, Ричард Колдуэлл, к вашим услугам, миледи, - четкий кивок, и непокорная челка снова водопадом падает на глаза, отчего мужчине приходится дернуть, действительно, по-лошадиному, головой, отбрасывая ее назад. – Простите еще раз, миледи, что не представился сразу, отвык на войне от придворных нюансов. Теперь же прошу вас, - и отступил в сторону, спиной к морде крапчатого, рукой проводящим жестом указывая на седло. – Ваши ноги замерзнут стоять в снегу, позвольте, я все-таки вам помогу. - его дружелюбный почти, глубокий взгляд не показывал того, как ярко он вспомнил в этот момент, произнося свое имя, те слова, что были переданы его отцу Фредериком.

Отредактировано Richard Caldwell (2017-04-08 09:53:53)

Для человека, привыкшего таскать тяжелое седло и доспехи, хрупкая женщина во всем своем весе не тяжелее пушинки, лишь только один миг, в который они оказываются слишком близко, когда мужчина крепко обхватывает ее обеими ладонями за осиную талию и вскидывает в седло. Разлетается от резкого движения под порывом ветра подол ее платья, почти собственнически обхватывая его плечо волной ткани, лишь для того, чтобы соскользнуть под движением мужчины, когда он отходит на шаг в сторону, разрывая дистанцию.
- Я знаю, кто вы, - ровными и размеренными движениями идет его рука, расправляя узду великолепного коня, поправляя поводья, прежде, чем вложить их собранными в руки женщине, и лишь темные пряди колышутся на морозном дыхании природы, сплетаясь воедино с меховым воротником плаща, на который поплатился жизнью не один енот. Во всем ином мужчина перемещается так легко и плавно, что не утрачивает своей иллюзорности смертности, и отчего бы ему действительно не стать королем эльфов где-нибудь там, в иной дали, в иные годы, с такой танцующей подвижностью для столь крепкого телосложения? Его руки гладят шею коня случайными касаниями, и нервное животное, как под могучими чарами, ведет себя абсолютно спокойно, с тем редким безграничным доверием, которое только может дать человеку, и сердце Колдуэлла болезненно замирает. Он вспоминает одного из своих верховых, рыжего Балгрива, чье доверие было столь велико, что конь без колебаний и промедлений прыгнул под всадником с обрыва, чем спас всадника от смерти, унося его от врага, намеренного загонявшего гвардейца на узкий утес, зная, что пути дальше нет, ибо ни одна лошадь не прыгнет в эту черную бездну. Но Балгрив не остановился ни на секунду, словно в тот миг всей своей лошадиной душой веря в то, что раз всадник не тормозит, значит, они смогут взлететь и перемахнуть….
Ричард на мгновение прикрыл глаза, и нервно дернулись жилы на его шее. Он знал, что конь не перепрыгнет, ибо хорошо умел оценивать расстояние на глаз и превосходно знал возможности своего четвероногого друга, и, отпуская повод негласным приказом увеличить скорость, почти стоял,  пригнувшись, в стременах, сам расстилаясь над спиной и шеей коня, заведомо зная, что это будет красивый прыжок в никуда. Но вера способна сделать многое, только не слепая вера в человеческого Бога, но безраздельная вера любви в того, кому ты доверяешь все. Он помнил свой кувырок из седла, на самом краю противоположной стороны, выдернувший сапоги из стремян заведомым движением и всем корпусом толкнувшийся вперед, когда под плечом уже крошится скальная порода, и все, что он видел перед глазами в те короткие удары сердца, это лишь большие фиолетовые глаза недоумевающего Балгрива, который уже летел вниз. Пакет Колдуэлл доставил, а через два часа нашли и рыжего рысака ниже по течению реки, с переломанными ногами, захлебнувшегося в бурной предгорной реке.
Проводя в последней раз по крапчатой красивой морде, он открывает глаза, думая в тот момент лишь о том, что тяжесть поступка того, кто оставил этот рубец на этом животном, возможно, стократ ниже, чем то, что сделал Ричард. Установить границы жестокости, сразу дав понять, кто ты – тиран, садист, идиот, и заведомо предупредить животное о том, что ждет его, дав шанс улучить момент и отомстить куда милосерднее, чем внушить такую уверенность в вашей бесконечной преданности и неистовой любви друг к другу лишь за тем, чтобы разом уничтожить все воздушные замки. Но это жизнь, судьбе жалеть нас не дано…. И может быть, судьба права, - вспомнилась ему одна услышанная баллада, в которой он нашел свою истину, признавая, что каждый поступок багровым рубцом остается там, внутри, но сила проявляется не в умении спасти кого-то и этим уничтожить смысл для сотен других, а в том, чтобы оторвать в угоду смерти этого дорогого, ради смысла для  чужих. Вернись Колдуэлл сейчас в то ущелье, он бы сделал все то же самое, даже если необходимо было воткнуть ледяной шип себе в грудь, чтобы унять удвоенные муки совести и любви, слившиеся воедино, потому что пакет с донесением спас сотни солдат. Если бы это могла сделать смерть капитана, он остался бы на том утесе, кровавым памятником войны, демоном в легендах фйельцев, Гренделем, унесшим с собой острым лезвием жатвы, возможно, не весь, так почти, отряд преследования. Он никогда не льстил себе, просто знал, что колесо Фортуны всегда милосердно к безумцам, и, наконец, там бы он освободил всю ту ярость, которую пестовал в себе столько лет, и кто посмел бы устоять? В бою с превосходящим противником есть несколько непреложных правил, понимание которых шлет победу, но одно из них самое важное – по закону человеческой трусости, ни один не захочет напороться на легкий и гибкий клинок загнанного в угол уже зверя, не человека, и предпочтет, чтобы напоролся другой. Но и тогда бы он не ушел оттуда живым сам, это Колдуэлл тоже знал всегда, как будто мог предвидеть будущее, и тут не льстил себе, ибо это был бы бой, в которым нет шансов победить, в котором воин бьется лишь с одним смыслом – «Я заберу вас всех сегодня с собой к Костлявой, мне скучно по полям ее идти с малой свитой».  Вливаясь в ритм движений Балгрива, несущегося к бездне, к приближающейся черной линии между но и если, понимая, что ему самому может не удастся прыжок с коротким толчком от седла, что Балгрив может не долететь до нужной дистанции, Ричард был абсолютно спокоен….
Но не сейчас.  Сейчас его внезапно бросило в жар, когда красивый голос женщины разорвал тишину, указывая ему, что делать задуманного не стоит.  Ричард вскинулся, отчего вся густая копна волос, лишающая смысла наличие шапки даже в мороз, разлетелась назад, полностью раскрывая его лицо с румянцем оттенка розы по щекам, порожденным морозцем. Полыхнуло глубинное пламя, как из горнил кузни, заточенное под узором голубых нитей радужки, и трудно ли было не почувствовать всю ту гипнотическую власть, о которой шептались дамы при дворе, что хотя бы раз видели капитана королевской гвардии.
- Но даже так я никогда не меняю своих решений, миледи, - с хриплотой в севшим внезапно и без оного низком голосе, заявил ей мужчина, после чего вручил поводья и коротко свистнул. Вороной, прежде не проявлявший к сцене этой никакого участия, оставив ее ради копания в снегу, тут же встрепенулся и в три коротких прыжка оказался подле хозяина, зачем-то дернув его зубами за плащ. Игривая ласка, свидетель расположения, в ответ на которую Ричард только вставил сапог в стремя, взявшись за луку, и оттолкнулся второй ногой от снежного наста, в единый вздох оказываясь уже в седле.
- Что ж, двинемся, миледи, - и никаких чувств не прочесть на этом невозмутимом лице. Но Колдуэлл не только хорошо приучен не показывать своего сердца, он еще превосходно понимает науку недоверия, и для Кристианы Ларно в нем расположения не многим больше, чем к ее брату, в чем имеется своя бесценная мотивация.  И все же он не знал ее и не успел любить в тот день, чтобы его сердце было так же разбито, как стала растоптана гордость, и потому вел себя так, как вел бы с любой другой дамой, которая за холодными словами скрывала страх, но если бы тогда все было иначе, ни один дьявол не нашел бы сейчас сил спасти ее. Он смотрел только на Кристиану, медленно подъезжая к ней, как смотрит змея на добычу, будто завораживая или намереваясь запомнить каждую черточку, и был по своему благодарен за плату за урок, взятую лишь из гордыни. Гордость пополняется легко, неиссякаемый источник….
Не сказав больше и слова, капитан объехал ее коня, с другой стороны подцепив уже на движении его за боковую ленту уздечки и потянув ща собой, на что не потребовалось усилий, крапчатый легко и без принуждений сам с радостью пошел за вороным, позволив Ричарду отпустить его и положить обе руки поверх собственной луки.

… Танцующе шел, высоко вздымая мощные ноги, вороной, будто присутствие другого жеребца подзуживало в нем желание покрасоваться перед соперником, хотя соперничество это обусловлено было лишь глубинными инстинктами, поскольку рядом не было кобыл, перед которыми форма условная перешла в безусловную. Животное то и дело встряхивало головой, поднимая в воздух волны черных прядей, взлетающих ненадолго, чтобы рассыпать на  ветру с отблеском серебра, хотя Балгрива Второго нельзя было назвать старым, ему недавно минуло семь лет, и конь был в расцвете своей силы, о чем явно свидетельствовал лоск шкуры и крутые, перекатывающиеся под ней, могучие мускулы. Он мог бы стать достойным дестриэ, если бы набрал необходимую для того от матери массу тела, ибо мать его была мортенширскою кобылой Бенегой, чистых кровей, в холке достигшая на момент рождения этого своего жеребенка не мало, а сто восемьдесят шесть сантиметров, и имевшая живой массы восемьсот килограмм; для облегчения ее покрыли гасконцем, темпераментным, длинноногим, и вот первый блин вышел комом, если не оскорбительно применить такое выражение к Балу, просто жеребенок унаследовал рост матери, но стати причудливо смешал с отцом, и потому был отбракован на отборе, замеченный с слишком тонкими ногами для потенциального боевого коня, участью которого в любую погоду, по грязи, пудовыми «сапогами» облепляющую ноги, по песку, засасывающему по колено, или твердой, болезненно отдающей в суставы, земле нести в бой многокилограммовый вес всадника в доспехах и своих доспехов. Ричард, наблюдавший в конюшне последствия этих трудов, мог четко обозначить, как недолог век этих могучих, выносливых животных, несмотря на всю любовь и заботу, которой их окружали, лучший корм и свежую подстилку каждый день, через три или четыре года их суставы начинали воспаляться, причиняя благородным четвероногим воинам мучительную боль, и, если не лечить, через год огромный жеребец превращался в болезненную, исхудавшую скотину, едва способную выйти в леваду, чтобы там спешно лечь на сухое, нагретое жарким солнцем, в траве место и слезливо жмуриться, без интереса и прежней живости взирая на мир большими кроткими глазами. Хромые, искалеченные, дестриэ, что когда-то внушали ужас врагу одним своим появлением на поле боя, ровной волной идущие вниз по склону в бликах от солнца на стали доспеха собранным галопом, от которого дрожала земля при каждом касании их копыт, теперь годны были лишь на живодерню и туда отправлялись. Ричард, испытывающий привязанность к этим боевым товарищам столь же сильную, сколь и к людям, сражавшимся с ним бок о бок, но, подчас даже более сильную, ведь у человека есть выбор, в отличие от коня, вдрызг напивался каждый раз, за упокой души очередного гиганта, отправленного к мяснику, пока не познакомился с мортенширским заводчиком, во время сражений в Фйеле, когда, нетрудн6о вспомнить, был порядком удивлен, что этот худой, высокий мужчина, чью фигуру легко можно было признать за юношескую,  с узким бледным лицом и куда более темной, чем у Ричарда, чьи волосы имели каштановый отлив, практически иссиня-черной шевелюрой, оказался одним из прославленных наездников не герцогства, а всего королевства даже. Прежде, когда в конюшню привозили нового отменного скакуна, Ричард слышал, что тот из мортеновских конюшен, но самого де Мортена под Фйелем увидел впервые, впрочем, скоро сменил свое мнение о нем в ходе тех кровопролитных боев и после, по возвращению в столицу, осмелился написать тому впервые в борьбе за красивого каракового жеребца-дестриэ, которому копьем пробило легкое. Коновал залатал рану, но с того дня второе легкое работало уже неполноценно, угрожая в любой момент закровить, что привело бы к смерти животного, а потому ему настрого было заказано впредь ходить под рыцарем и носить на спине тяжести, только легкое седло и неторопливая рысь под легким всадником, в умелых рыках, разумеется, ибо никто иной не справится с обученным убивать зверем. Содержать такое животное в королевских конюшнях накладно и лишено смысла, потому-то и было решено списать его на живодерню. Колдуэлл, во время лечения помогавший коновалу, с корыстной целью самообучения в том числе, привязался к нежному и ласковому жеребцу, и тогда-то вспомнил о своем знакомстве. Что ж, эта история окончилась хорошо, вопреки сотням других, де Мортен приехал, осмотрел коня и выкупил его, заплатив столько же, сколько мог мясник, но накинув конюшему за хлопоты несколько монет, зато караковый переехал в одну из ферм и уже успел обзавестись тремя жеребятами, пусть только-только должными появиться на свет, зато все трое уже обещали родиться годными для дестриэ, таких им подобрали матерей.

- Что? – ветер дул в лицо капитану и уносил слова женщины  далеко от ушей, поэтому отреагировал брюнет далеко не сразу, лишь когда ему все же поблазилось, будто пространство искажают еще какие-то звуки, кроме свиста воздуха, скрипа снега под копытами и тонкого повизгивания кожи седел.  – Знаком с  графом? – он повернул сильно голову, даже сам дополнительно изогнул корпус, сместив центр равновесия в седле, чтобы иметь возможность смотреть на женщину, но движение процессии не остановил и не замедлил. – Я с ним вообще не знаком, миледи.  – холодный взгляд спокойно скользил по графине, отмечая некую нервозность в женщине, и это показалось ему нерациональным.  – Вы взволнованы, - нимало не смущаясь, прямолинейно констатировал Колдуэлл, но сделал это так обыденно, что нельзя было уловить и намека на довольство и ощущения превосходства от этого факта, просто потому, что никакого подтекста там и не могло быть – сын барона признавал за каждым человеком естественное право на эмоции и не видел в том ничего зазорного.  – Предположу, сложив все имеющееся, что между вами и графом вышла прежде яркая ссора, ставшая, очевидно, причиною вашего появления здесь, и теперь вы не хотите показываться перед ним с незнакомцем, видимо, ожидая логично еще больший гнев, - за рассуждением Ричард, не отвлекаясь от монотонного повествования, коленом и поводом заставил вороного крутануться на задних ногах вокруг своей оси в противоположную от крапчатого сторону, и к последнему слову оказался лицом к лицо с дамой, плотно касаясь коленом ее бедра. Чуть наклонившись вперед, опираясь запястьями, одно поверх другого, на луку, Ричард, как любопытный совеныш, склонил голову набок и закончил: - Вы волнуетесь за себя, за брата или за меня?
- и вдруг широко и обаятельно улыбнулся, отчего морщины лба разгладились, а тень оставила взгляд, явив ясные, добрые глаза светло-серого цвета.

Ричард Колдуэлл был человек нрава совсем не легкого и даже, с позволения сказать, темперамента агрессивного, доминирующего, хотя редко позволял себе беззастенчиво демонстрировать своей характер где-либо, кроме театра военных действий. Но в чем он никогда не был замечен, так это в создании проблем особам прекрасного пола, ни разу не отметившись в историях сомнительного толка просто по той причине, что в них не встревал. Нет, он вовсе не избрал целибат своей единственной дорогой в жизни и был любим женщинами, любя их сам, но всегда старался, чтобы эта история была бескровной и без вреда чьей-либо чести. Многие дворяне брезгливо морщили нос при упоминании о куртизанках, но Ричард находил, что эти дамы часто имели куда более четкое представление и о любви, и о верности, чем разнеженные знатные фифочки.  К тому же, это был их способ выжить, ничуть не более позорный, чем собирать подати с крестьян, а еще ничьей чести не чернило, так что он совсем не находил безобразным хождение к таким особам, покамест не суждено будет жениться. Но дело ведь не в этом; дело в том, что знатная дама, графиня, очаровательное на первый взгляд создание, просит фактически его не вмешиваться в семейный конфликт, намекая, что оный с участием калеки негативно скажется на репутации Колдуэлла, который отлично знал о хромоте Ларно, и, пусть ему не было никакого дела, поскольку по законам чести он драться не собирался – если этот графинчик зарвется, Ричард намеревался остудить его был одним четким и поставленным ударом в челюсть – но дама просила подтекстом своих слов, и он не мог отказать, как мужчина. И не только потому, что ее ресницы так томно качались, будто обещая ему все блаженства этого мира за сенью своей в ласковом взоре. Он не мог не подметить сейчас, что хочется не рассуждать о брате ее, а просто взять и поцеловать коралловые губы.... он даже, в какой-то миг, чуть качнулся ближе к ней, словно намереваясь это сделать, но удержался.
- То, что я с ним лично не знаком, - улыбка сошла с губ, но глаза еще не обрели прежний свой холодный оттенок. – Не говорит о том, что я о нем не слышал, а посему, сударыня, я не смею создавать вам неудобств; если же вы находите их в моем появлении перед вашим братом, то, полагаю, поскольку башенки вашего замка уже видны, лучше мне прямо сейчас сменить направление движения, - он резко, не спрашивая вовсе согласия девушки, завладел ее рукой, прижав ее тыльной стороной к губам. Запечатлев поцелуй, продлившийся не дольше положенного придворными приличиями, Ричард отпустил руку графини и отъехал в сторону, поднося руку вытянутыми пальцами к голове, словно снимая невидимую шляпу и тем самым отдавая почтение ее, кивнул. – Рад был наконец познакомиться, миледи, - и, резко пришпорив коня, метнулся в противоположную от замка сторону.
Вороной, почуяв свободу, резко перешел с места на галоп, взрывая могучими копытами тонкую пелерину снега, закусив трензель с подгубным ремнем, и понесся обратно в ту сторону, откуда они приехали, предчувствуя скорую чистку, кормежку и отдых. Балгрив Второй был слаб до житейских радостей, но Колдуэлл его не винил, и предоставил в меру отпущенным поводом свободу выбора аллюра. Застоявшийся жеребец несся, как северный ветер, падающий с гор на поля долины, и только черная грива свивалась в тугие кольца путанных прядей. Всадник, чуть пригнувшись к его шее, держась одними коленями больше, делал их тандем куда обтекаемей для воздуха, а черный тяжелый плащ снова крыльями полоскал ветер за спиной. О Ларно Ричард старался не думать более, ни о нем, ни о ней, хотя, с исконно мужским интересом, отмечал несомненную физическую привлекательность своей ровесницы по возрасту, но не ровни по титулам. Говорят, она была замужем и имела много любовников, но, видит Бог, глядя в эти голубые, чуть раскосые глаза, замечая румянец на впалых щечках, он не мог поверить в искушенность ее, если только Кристиана Ларно не самая великая лицедейка. Нет, даже если так, его чутье не обманула еще ни одна красавица, и сомневаться не было причин, дева дома Ларно не искушённая как девица, или он совсем выжил из ума. Странно, но мысль об этом породила на лице капитана усмешку – не за тем ли разлюбезный братец держит так старательно красавицу-сестрицу рядом, что сам мечтает «взнуздать кобылицу для яростной скачки»? Хмыкнув, мужчина чуть придержал яростный бег коня, уже рысью начав спуск с холма к тракту, что вел в сторону лагеря, где стоял его отряд.