С тех пор, как решение о разрыве всяческих контактов с самопровозглашённым западным соседом облетело приграничье и двинулось вглубь Хельма, прошло ровно десять дней. Для одних это время пролетело единым мигом, для других – растянулось вечностью. Лорд-регент умудрился примкнуть к обеим категориям. Десять дней обернулись одним, но бесконечно долгим. И краткие передышки на сон лишь подчёркивали то обстоятельство, что законы мироустройства словно бы разом восстали против него.
К счастью, с человеческими законами всё обстояло совсем иначе. Как и с поддержкой, ради которой Генрих, пожалуй, и вовсе согласился бы пожертвовать сном. Официально закрытие границ королевства носило совсем иное название. Однако едва ли среди хельмовчан находились такие, кто не догадывался об истинных причинах значительного повышения пошлин – как въездных, так и торговых – для орллевинской стороны. Границы были усилены патрулями втрое против обычного, что не только «взимали пошлину» (на деле, даже если купец и соглашался заплатить, размер её тут же увеличивался вдвое), но разворачивали в обратном направлении тех, кто планировал перейти границу со стороны Хельма. Особо настойчивых или просто подозрительных препровождали к лордам приграничных земель для вынесения решений, а орллевинских лордов… Его Светлость особо подчеркнул то обстоятельство, что западные пэры со всем приличествующим уважением должны быть препровождены в столицу.
Даже проводники из местных, знающие в своих «владениях» едва ли не каждую крысиную нору, оказались втянуты в охрану границ: щедрое вознаграждение, обещанное короной за каждого, кто решит прибегнуть к их услугам, привлекало куда больше риска угодить на виселицу в случае ослушания. 
Сперва торговые гильдии ближайших к столице городов приняли перемены настороженно. Подобные меры грозили убытками не только западным купцам, но и своим собственным. Однако после многочасового совещания с герцогом Хайбрэй, представители купеческой братии объявили о том, что часть убытков будет компенсирована короной, с другой же до поры придётся примириться. Не смотря на то, что терять деньги хельмовские купцы не любили, войну они не любили куда сильнее.
Война. Именно её Хельм ждал уже многие месяцы, поглядывая на своих лордов, затаив дыхание. С одной стороны бастард с западных земель, возомнивший себя королём, уже давно должен был получить по заслугам. Как и все те, кто пошёл у него на поводу, предав истинного короля в угоду своей мнительности и тщеславию. Но с другой люди не желали возобновления войны, сколь бы правые цели она не преследовала, и этот бескровный удар пришёлся им по вкусу. Столкнувшись с опасениями лордов, Генриху заполучил расположение людей, приложив к этому минимум усилий. Хайбрэй поддерживал своего герцога, видя его стремление к миру и отмечая неизменные налоги, которые под предлогом усиления армии вполне могли взлететь до небес. Могли, но не взлетели. На усиление армии – во имя мира, но не войны – пошли собственные средства Генриха, многократно помноженные гасконские транши. Что до самой Гаскони – она столь же преданно следовала за своими лордами, вполне заслуженно гордясь тем, что уж она-то не опустилась до орллевинского предательства даже при том, что имела на то куда больше оснований. Впрочем, вторая часть повода для гордости благоразумными гасконцами умалчивалась, тем более, что повод позубоскалить у них и без того был. И столь сомнительная честь целиком и полностью принадлежала «орллевинскому бастарду» и его лордам, которые так сильно перепугались войны с горцами (на которую в итоге их даже и не пригласили), что поспешили спрятаться за своей независимостью. Обычно городская стража старалась пресекать подобные пересуды – лорды, чьими бы там они не были, оставались лордами, их имена не след трепать, кому ни попади – однако для Его Самозваного Величества было сделано исключение.
Генрих до последнего не желал спускать с цепи подобные слухи во имя дружбы и без пяти минут братских уз, что связывали прежде его и Андреса. Но прошлое осталось в прошлом. Кузен сам отверг его, затеяв переворот и предав доверие рода, который принял его вопреки правилам. Что ж, значит так тому и быть.

Десятый день уже сменился одиннадцатым, когда лорд-регент отложил в сторону очередной документ и потёр глаза, в которые усталость щедро сыпанула песком. Новости из торговой гильдии обнадёживали, однако лучше бы перечитать их завтра на свежую голову. На сегодня, пожалуй, хватит.
Замок уже погрузился в сон, и лишь караульные встретили герцога Хайбрэй в пустых коридорах. Однако в том, что Генрих не был единственным, кто бодрствовал после полуночи, лорд-регент убедился сразу же, стоило ему ступить за порог своих покоев и притворить за собою дверь…
…Едва ощутимое движение ветра коснулось щеки ровно за один удар сердца до того, как слуха достиг ни с чем не сравнимый звук чего-то бьющегося. Разум ещё не в полной мере осознал произошедшее, а инстинкты с быстротой хорошо натасканной гончей заставили Генриха всем корпусом обернуться к окнам. Недоумение, продиктованное вопросом – кому именно понадобилось бить окна в личных покоях лорда-регента и каким образом этот «кто-то» сумел осуществить свой бестолковый план – сменилось замешательством при виде абсолютно целых стёкол. И даже полумрак, царивший в комнате, не мог стать причиной обмана: все свечи горели ровно, ни одной из них не коснулась вьюга, с настырным любопытством норовящая заглянуть в замок через любую наметившуюся брешь.
Да и леди Фосселер ничем не выдала своего страха. Горделиво вздёрнутый подбородок, прямая спина, губы, сжатые в тонкую линию, и взгляд, способный испепелить на месте – поза Леттис говорила лишь о напряжении. Чашка из расписной глины тонкой атлантийской работы в руках герцогини несколько не вязалась с её образом… именно поэтому Генриха и посетила догадка о том, что всё-таки разбилось, и благодаря кому. Однако догадка показалась столь невероятной не то что на первый, но и на второй взгляд, что лорд-регент позволил себе убедиться в её истинности, лишь подняв с пола один из осколков, бывший некогда подобной чашкой. Сонливость как рукой сняло. Герцог Хайбрэй догадывался, что супруга не питает к нему хоть сколько-нибудь нежных чувств (порой ему и вовсе казалось, что этакая колючка не способна чувствовать что-либо к кому-то кроме себя), но чтобы до такой степени…
- Мне крайне любопытно, миледи, каким образом Вы намереваетесь это объяснить, - усаживаясь в кресло с высокой спинкой, Генрих и не подумал прятать насмешливые интонации, ещё более заметные на фоне общей невозмутимости, за прежним учтивым равнодушием.
Леттис Фосселер. Жена, доставшаяся Генриху в довесок к богатствам Фосселеров, и, в отличие от золота, вовсе не такая уж необходимая для претворения в жизнь его планов. Ведя переписку с её дядюшкой, а после и с самой Леттис, герцог Хайбрэй знал, что женится хоть на чёрте с рогами, если это поможет ему укрепить армию и оказать помощь пострадавшему от чумы югу… вот только даже при таком раскладе он оказался не готов к леди Гвиннбрайр. Своенравная и упрямая, что тот баран, нынешняя жена Генриха не уступала его возлюбленной Тамиле разве что красотой. Но редкие мгновения страсти всё же не могли заменить собою любви, и прежде брак этот не вызывал у лорда-регента ровным счётом никаких эмоций.
Однако сегодняшней ночью что-то неуловимо поменялось между ними. И это «что-то» не могло не вызывать интерес. Насколько глубоким и обоюдоострым окажется это чувство, рассудит лишь утро нового дня… но чашками в герцога Хайбрэй уж точно прежде никто не швырялся!

Отредактировано Henry IV Knighton (2016-04-27 20:24:54)

Откуда взялся злосчастный сервиз, Генрих уже и не помнил. Подобные мелочи никогда не занимали лорда-регента, однако вроде бы Леттис что-то спрашивала на сей счёт, а он – что-то ей отвечал. Вот только что? Нет, тщетно. Память, до отказа забитая докладами, отказывалась идти на встречу. Но разве Генрих мог винить её за это? Жизнь редко ограничивает людей одной ролью, однако даже её не под силу отмерить эти самые роли поровну.
В любом случае, его судьба интересовала Генриха куда меньше собственной. А перспективы, открывающиеся перед ним нынешней ночью, заставляли отнестись к ней – к судьбе – с куда большим вниманием, нежели у алтаря. Сегодня – чашка, завтра – ножницы для рукоделия, а послезавтра? Проклятие, можно подумать, у герцога и без герцогини проблем мало!
Проблем? Хм… Леди Гвиннбрайр, которая должна была стать решением по меньшей мере их части, теперь претендовала на вакантное место. Да уж, небеса горазды подшутить над тем, чья вера недостаточно крепка! Или же матушка говорила как-то иначе? Всё верно, слова Её Величества касались не шутки, а наказания. И, надо признать, леди Леттис смотрелась в этом качестве на удивление органично.
Меж тем, новоиспечённая герцогиня Хайбрэй пожелала уйти от ответа. Вот только сделала она это под столь нелепым предлогом, что Генрих сперва даже ушам своим не поверил. Возлюбленная?! Создатель, откуда взялась подобная ересь? Последний вопрос Генрих задал вслух, несколько изменив формулировку.
- Вы долго думали, прежде чем выдвинуть столь нелепое предположение, миледи? – Полюбопытствовал он, разглядывая новую ипостась своей супруги, с которой Герниху прежде не доводилось сталкиваться. Впрочем, «прежде» - довольно громкое слово для их брака, который и длится-то всего ничего. Да и для того, чтобы иметь право рассуждать подобным образом, нужно узнать человека хоть с какой-то стороны. А за прошедший месяц Генриху как-то недоставало на то свободного времени. Да и желания, признаться, тоже. - Даже не принимая во внимание всю абсурдность этой идеи, откуда, по-Вашему, я должен взять время на фаворитку?
Времени Генриху и впрямь катастрофически не хватало. Не только на любовницу, но и на дела, требующие его непосредственного участия. Даже с маленьким королём они не виделись уже несколько дней. Наверняка Эдуард скучал, наверняка спрашивал о нём, наверняка рвался навестить дядюшку, не понимая, чем тот может быть занят и почему это что-то важнее, чем он… Надо будет обязательно заглянуть к Его Величеству завтра. Последнее дело – причинять боль тем, кого любишь, и кто любит тебя: что в ответ, что вопреки. А невнимание – особый вид боли.
Невнимание. Отчего-то именно об него и споткнулись мысли. «Как мило с Вашей стороны, милорд, заметить меня.» Леттис? Она-то здесь при чём?.. Неужели осколки у двери – ответ на его невнимание к ней? Глупость какая. Чем, собственно, Генрих заслужил, чтобы…
Ничем. И вместе с тем всем сразу. Их брак заключал в себе слишком много расчёта, чтобы в нём нашлось место для любви. Золото в обмен на титул. Вообще-то, ничего нового в истории герцога и герцогини Хайбрэй не было. Всё уже было написано задолго до того, как настал их черёд обменяться клятвами. Редкий союз в наши дни может похвастаться благословением, полученным у любви. Однако некоторым удавалось разжечь её иллюзиями, которыми молодожёны позволяли связать себя, словно венчальной лентой.  Жаль, у иллюзий, скованных льдом  зимней свадьбы, было слишком мало шансов дожить до весны…
К чему тогда тешить себя пустыми надеждами? К чему подавать их ей?
Наверное, он отвлёкся на более долгий срок, чем казалось самому лорду-регенту, потому как взгляд леди Гвиннбрайр, устремлённый на супруга, не сулил последнему ничего хорошего. Раскаяние истаяло огоньком пламени, уступая место усмешке. Можно подумать, Леттис и впрямь нужно внимание Его Светлости! Ну, разве что для того, чтобы потешить собственное самомнение.
- Так о чём это мы? Ах да! Вы собирались поведать мне, откуда в Вашей очаровательной головке взялся подобный бред.

Отредактировано Henry IV Knighton (2016-04-27 20:27:25)

Тон леди Гвиннбрайр, которым Леттис словно бы пощёчину герцогу залепила, с головой выдавал её гнев. Намеренно или же против воли, однако чувство это грозило обрушиться на Генриха подобно лавине, сходящей с гор, и неумолимым лесным пожаром уничтожить всё на многие мили вокруг.
Пожаром? Странно, прежде Генрих не замечал в ней огня – только стужу. Морозную до того, что дыхание стынет на губах, а в волосах седину чертит иней. Её Светлость была учтива, образована, хороша собой и даже кротость со смирением изображала на отлично – идеальная спутница и, вместе с тем, несуществующая женщина, невозможная, неживая. Их всех учили прятать свои истинные чувства, полагая их слабостью, однако же Генрих прежде не встречался кто-то, кто владел бы эмоциями хоть вполовину столь же виртуозно, что и Леттис, во всяком случае, в его присутствии. Пожалуй, со временем Генрих и сумел бы к этому привыкнуть… Привыкнуть, но не примириться. И не полюбить. Воспоминания о том, каково это – любить и быть любимым в ответ – были ещё слишком живы, чтобы иллюзии не таяли рядом с ним, словно роса на солнце.
Но откуда же тогда это пламя, подпитываемое… гневом? Пожалуй, что так. Вот только гнев сам по себе – топливо никудышное, поскольку хватает его ненадолго. Чтобы огонь не погас в поединке с первым же порывом остужающего голову ветра, нужно чтобы за гневом таилось что-то ещё. Ненависть, к примеру, обида, ну или же ревность.
Ревность? Эта мысль показалась Генриху столь нелепой, что насмешка в его взгляде помимо воли сменилась озадаченностью. Да и сидящая напротив женщина меньше всего походила на ревнивицу, с которыми лорду-регенту приходилось иметь дело прежде. Их ревность подразумевала слёзы и упрёки, её – горечь, злость и необъяснимую обиду ребёнка, которому пообещали новую игрушку, а вместо этого усадили за скучные уроки. Чистый яд в концентрированном виде. Особенно, если мотивы его не разгаданы.
Хм… а забавно выходит: Её Светлость тут из кожи вон лезет, дабы продемонстрировать Его Светлости своё недовольство, сыпет угрозами и обвинениями – одного другого краше – а внимание Генриха сосредоточено совсем в другой плоскости. Впрочем, нет, последнее заявление леди Гвиннбрайр разом завладело его вниманием, уничтожая все размышления в духе «возможно» и «когда-нибудь» на корню.
Слуги? Сплетни? Отец-Создатель, сколько ещё нелепых обвинений сумеет выдержать Генрих Найтон, прежде чем начёт претворять их в жизнь? Не потому, что внезапно прозреет и обнаружит, насколько они хороши. У всякого терпения есть предел, за порогом которого тело перестаёт повиноваться разуму, отравленное чужой ложью и чужим коварством. Генрих отчётливо видел край и ощущал дыхание этой пропасти, как бы стремительно он не бежал от неё прочь. Корона, предательство, подлость… а теперь ещё и фаворитка, выпрыгнувшая ему навстречу чёртом из табакерки. Впрочем, чёртом вымышленным: Её Светлость упомянула слуг, и тем самым выдала себя с головой. Быть может, в родовом замке Фосселеров слуги и могли позволить себе сочинять сплетни о хозяевах, однако при дворе Хайбрэя было заведено иначе. Нет, сплетни не обходили королевский замок стороной, полагая его весьма интересным для себя местом, однако же им с избытком хватало реальных сюжетов и действующих лиц. До вымышленных слуги королей никогда не опускались, в особенности если речь шла о тех, в чьих жилах и впрямь текла кровь королей.
Так кто же истинный автор этой второсортной комедии, Ваша Светлость? Уж не Вы ли?
- Понятия не имею, откуда берут своё начало сплетни, что Вы собираете с таким усердием, моя дорогая, – ему бы сменить тон и сбавить обороты – глядишь, и злосчастные чашки уцелели бы. Однако усталость брала верх, словно резвую гончую спуская с привязи раздражение. - Но раз уж Вам так интересно имя моей воображаемой фаворитки – почему бы не расспросить свою шпионскую сеть?.. А после поделиться со мной: глядишь, предложенный Вами вариант и в самом деле придётся мне по душе в промежутке между политикой, армией и государством.

Упрёки герцогини не достигли цели, равно как и очередная чашка. Пожалуй, будь беседа ему интересна, Генрих и отвечал бы живее. Собственные мысли занимали его куда как больше, а Леттис… Она злилась, язвила, пыталась привлечь к себе внимание, вот только получалось из рук вон плохо. Пожалуй, даже расколоти леди Гвиннбрайр ещё с дюжину чашек, Генрих и то не переменился бы в лице. Чего ради?
Единственная мысль, вызвавшая улыбку, была о том, что он, пожалуй, продешевил, соглашаясь на приданное, оговоренное Кеннетом Фосселером. С таким-то характером любимой племянницы за шанс сбыть её с рук герцог Гасконии мог бы и удвоить размер «моральной компенсации». Как всё же хорошо, что Её Светлость не умеет читать мысли!..
Кстати, о Её Светлости. Чего она всё-таки добивается этим полуночным скандалом? Приязни? Она разбилась вместе с первой чашкой. Откровенности? Так ведь её не требуют, а дарят по доброй воле. Признания? Если бы её обвинения хоть почву под собой имели… Внимания? Ну, этого у герцогини теперь хоть отбавляй! А толку-то?
Меж тем скандал продолжал набирать обороты. Причём, произошло это столь стремительно, что Генрих даже толком понять не успел, что послужило причиной: его ответ или же чашка, что отказалась разбиваться о ковёр? С этой женщиной уже ни в чём нельзя быть уверенным!.. Подскочив со своего места, словно ужаленная, Леттис завертелась по комнате. Слова «сплетница» и «лгунья» сорвались с её губ, однако вину за них леди Гвиннбрайр, не долго думая, возложила на лорда-регента… Какой неожиданный выбор!.. Не повторяйся подобное из раза в раз, Генрих, пожалуй, даже возмутился бы. А так лишь плечами пожал – мол, Вам виднее – почувствовав себя в привычной обстановке. Единственное, что отличало Её Светлость от лордов, с которыми ему доводилось иметь дело в недавнем прошлом, это отсутствие в руках последних легко бьющихся предметов и голоса на несколько тонов ниже. Подсвечник, мелькнувший в руках девушки, к легко бьющимся предметам не относился и Генрих даже подался вперёд, гадая – добросит или же нет? Увернуться от очередного «приветствия» можно даже не покидая уютного кресла, как и поймать его на лету… Вот только в последнем случае скандал почти наверняка перетечёт в истерику, потому как после такой несправедливости герцогине останется либо расплакаться, либо броситься на него с кулаками. Отец-Создатель, неужели всё это происходит наяву? Быть может, он просто спит и видит сон, зашкаливающий в своей нелепости?
Увы, очередное обвинение – на сей раз в трусости – лишило Генриха последних надежд на пробуждение. В голосе Леттис, истончившемся до размеров её здравого смысла, отчётливо послышались надрывные нотки, а статуэтки, полетевшие на пол мгновением спустя, давали основания полагать, что Его Светлость несколько переоценил собственную роль в истерике супруги. Похоже, она была вполне в состоянии обойтись и без него. Так, всё. Этот спектакль пора было заканчивать. Тем более, что зрителей у него ощутимо прибавилось.
Впрочем, слуги исчезли столь же стремительно, как и появились. Вопль Леттис, помноженный на гневный взгляд Генриха, недвусмысленно дал понять, что тут и без них разберутся. Разберутся ли? Поднявшись со своего места, Генрих направился было к супруге, однако женщина, успокоившаяся столь же внезапно, как и разбушевавшаяся, проследовала к своему креслу и с чувством глубочайшего удовлетворения уселась на прежнее место. Вот разве что голос звучал не изменил тональности… Боги, что позволяет себе эта умалишённая? Неужели желание сделать лорда-регента героем не воображаемых, а вполне реальных сплетен пересиливает понимание, что он появится в них не один? Причём не поздоровится там как раз таки Леттис. Генриху посочувствуют…
…Наверное, в жизни каждого человека время от времени происходят ситуации, оказавшись в которых он чётко понимает: хуже не будет, поскольку хуже уже и быть-то не может. Но проходит какое-то время – от нескольких мгновений до нескольких часов или даже дней – и он уже вынужден признать: может. И есть. Сейчас. Вот только Леттис этого не понимала.
Генрих прямо-таки услышал гул разочарования за закрытой дверью, где наверняка продолжали толпиться изгнанные из зрительного зала слуги, не оставляющие надежд на новую сплетню. Вот только сплетня оказалась не первой свежести, как и та, кого герцогиня назвала «леди Адалин». Генрих уже готов был рассмеяться, поведав Её Ревнивой Светлости эту историю и насладившись выражением лица Леттис, осознающей, в какую глупую ловушку она угодила, как вдруг…
«К первой жене Вы так же относились? Поэтому она умерла так скоро?»
Наклонившись к столику со злосчастным сервизом, Генрих взял в руки ближайшую чашку. Мгновение или два вертел её в руках, словно бы поглощённый узором, а затем… с силой швырнул на пол. Осколки, брызнувшие во все стороны, впечатляли гораздо больше, чем тот же фокус в исполнении Леттис. К слову, о Леттис. Не ожидавшая, что её оружием воспользуются против неё самой, девушка выглядела ошеломлённой. Кажется, она даже дыхание затаила, глядя на то, что ещё недавно было чашкой тончайшей атлантийской работы. Прекрасно. Именно это и было нужно Генриху.
В мгновение ока преодолев расстояние, разделяющее их, герцог склонился к леди Гвиннбрайр, опираясь руками о подлокотники кресла и тем самым отрезая ей все пути к отступлению. Их лица находились столь близко, что Генрих мог почувствовать её дыхание на своей щеке, а Леттис – разобрать все оттенки гнева, которым пылали его глаза. Серое небо, готовое разразиться грозой. Стальной блеск остро отточенного клинка. Ледяная вьюга, пришедшая из самой холодной зимы, что довелось пережить людям с сотворения времён. И чернота, рвущаяся из плена одиночества и пустоты, что поселились в душе Генриха в день, когда он простился с той, кого Леттис упомянула столь небрежно.
- Это был первый и последний раз, когда мы говорим о ней, – произнёс Генрих, в противовес Леттис не повышая голоса. Если у этого несносного создания осталась хоть капля гордости, она не потребует объяснений. - Что до Адалин – она ошибка моего прошлого, которая мстит мне и в настоящем. Довольно глупо и довольно зло. Позволь угадать: это ведь именно она «раскрыла тебе глаза»? Всей изобретательности этого создания хватило бы разве на то, чтобы представить разговор случайностью. Ты требовала признания? Изволь: Адалин была моей любовницей. Как и другие… женщины, – определение «придворные шлюхи» подошло бы вернее, однако вряд ли подобные выражения встречались в романах, которых перечитала леди Гвиннбрайр. А звание «фаворитка» для подобных особ неоправданно высоко. - Желаешь, чтобы я обо всех рассказал? Потому как если тебя интересуют лишь нынешние – говорить мне не о ком. – Голос Генриха звучал ровно, постепенно оттаивая после внезапного приступа зимы. Услышит ли? Поверит? Хорошо, если так. Потому что в ином случае у герцога вряд ли возникнет желание ещё хоть раз быть с Леттис откровенным. - Я не забываю клятв, Леттис. Ты – моя жена. Перед людьми и богами. Единственная, даже если…
«…я никогда не сумею тебя полюбить.»
Окончание фразы так и не сорвалась с губ. Своенравная, упрямая, язвительная – какой бы ни была Леттис, она не заслужила этого. Ни одна женщина не заслужила.
- У тебя нет причин любить меня, но откуда взялись – ненавидеть? - Подавшись вперёд и почти коснувшись губами её губ, произнёс Генрих. – С чего ты вообще взяла, что я могу предать тебя?

Леттис истолковала молчание Генриха по-своему. Истолковала не верно – он ведь совсем не то имел в виду! Или же то?.. Всесильный герцог Хайбрэй, лорд-регент Хельма запутался, увяз в паутине собственных и чужих ожиданий, иллюзий, воспоминаний, жестов и слов. И эта паутина грозила удавкой затянуться на его горле, лишив что воздуха, что жизни – той, которую желает для себя каждый, но получают единицы. Жизни, где ты кому-то да нужен. Ни ради титула, ни ради власти, ни ради положения в обществе… Ни ради, а скорее уж вопреки. И Генрих слишком хорошо помнил, каково это, чтобы раз и навсегда отказаться от подобных чаяний. Быть может, в том и была его слабость? Разучиться чувствовать, перестать доверять, раз и навсегда заклеймив своё окружение лжецами и предателями, высматривать подвох даже в случайно обронённом взгляде, чтобы однажды… с головой окунуться в пучину безумия и раствориться в ней, словно в одиночестве. Нет уж, если таков путь к силе, то к чёрту её!..
Меж тем, нехитрая ласка – нежданная и от того искренняя – озадачила Генриха вернее, чем если бы Леттис вновь принялась кричать на него, упрекая во всех смертных грехах разом и на ходу выдумывая для Его Светлости персональные новые. Простое прикосновение, напрочь лишённое что страсти, что нежности, неожиданно всколыхнуло воспоминания об этих эмоциях. Не обделённый вниманием не обременённой излишней моралью прекрасной половины двора, Генрих так и не сумел отыскать их ни в одной из своих пассий. Злосчастная Адалин, что наверняка припишет сегодняшний скандал своим заслугам, если всё же узнает о нём, была одной из таких попыток. Не возлюбленная, всего лишь желанная. Ошибка, стоящая ровно столько, чтобы расплатиться ею за ложь.
С любовницей или же фавориткой, как окрестила подобную категорию женщин благовоспитанная Леттис, лгать себе получалось куда как проще. В миг, когда иллюзии окончательно утрачивают связь с реальностью, избавиться от них не составляет труда: всего-то и нужно откупиться от призрачной любви дорогой безделушкой, прежде чем обратить свой взор на новую – столь же проходящую и столь же фальшивую. С женой же подобная игра в ложь невозможна по определению. Ту, с кем связали боги, не заменить, коль скоро она наскучит. Лишь смерть одного из супругов способна освободить другого от клятв, данных у алтаря. Однако подобных контрактов опасаются даже те, у кого хватает дерзости и безрассудства, дабы над ней – над смертью – смеяться.
Во всяком случае, для Генриха всё обстояло именно так, когда святой отец связал их с Леттис руки что лентой, что клятвами. С тех пор эти обстоятельства не поменялись, да и поменяются ли они когда-нибудь? Разве что вместе с ним, с Генрихом Найтоном. Однажды и навсегда, каким бы неверным определением времени это «навсегда» не являлось.
Ему нужны были деньги Фосселеров, поддержка востока и сын – законный наследник земель и имени, а следовательно и жена была нужна. Леттис или любая другая, что принесла бы Генриху всё вышеозначенное – значения не имело. Значение имело лишь то, что Генрих был честен с нею с самого первого дня, и не намеревался отступать от этого принципа. Он не любил и не лгал, что любит. Какое-то время Леттис было этого достаточно, вот только время это – вот уж и правда «какое-то» – истекло нынешней ночью.
- Знаешь, что я думаю о тебе? – Вслед за ней повторил Генрих, опускаясь на одно колено рядом с креслом, где его огненная леди заняла глухую оборону. Об искре, грозившей большим пожаром, теперь напоминала лишь горькая усмешка на губах Леттис. Усмешка, которую Генриху отчего-то захотелось стереть с её лица, как и слезу, что катилась по щеке. - Довольно смелое заявление, учитывая, что я сам пока ещё не разобрался в том до конца. – Слеза исчезла с его прикосновением, однако этой победы оказалось мало: приподняв подбородок Леттис, герцог заставил жену встретиться с ним взглядом. Упрямая, своенравная, вздорная… или попросту отчаявшаяся когда-либо стать для кого-то самой прекрасной и самой любимой женщиной на земле? Для кого-то? Уж не для того ли, о чью голову леди Гвиннбрайр едва не расколотила атлантийский сервиз?.. - Я не знаю, что думать, Леттис, потому что я просто не знаю тебя. Моя вина в том, что я и не старался это изменить. Возможно, я даже заслужил тот подсвечник… кстати, уж прости за откровенность, но ты бы его не добросила. – Усмешка Генриха вышла на удивление беззаботной и по-мальчишески озорной. - Не знаю, сколько шансов у нас в запасе, но уж один там наверняка есть. Что мне сделать, чтобы получить его, Леттис, раз уж в намерение пропустить очередь в череде предающих тебя, ты не хочешь поверить?
Предлагая воспользоваться этим шансом – единственным или одним из многих – Генрих и впрямь верил в то, что говорил. Любовь и даже приязнь не возникают просто потому, что кто-то это хочет. Однако, отсутствие равнодушие – уже неплохое начало для «долго и счастливо».