Вечер догорал над Медоу последними алыми отблесками закатного солнца. В его свете черепица, покрывавшая башни старого замка становилась похожа на чешую дракона, а темная вода во рве приобретала цвет крови. Тьма сгущалась, проникала в узкие коридоры и холодные подвалы, а вместе с ней приходили тишина и ночная дрема, сулившие отдохновение тем, чья душа была чиста. Тем же, кого терзали страсти и муки совести, ночь несла тяжкие раздумья. Назойливыми мухами они крутились около головы, мешая заснуть, скользкими червями проникали в сны, превращая их в кошмары - вот почему люди всегда боялись ночи, в своих суевериях несправедливо превращая одно из прекраснейших творений Отца в "время дьявола". Люди вообще часто забывали о том, что в большинстве своих неприятностей виноваты были они сами...

В замковой часовне было тихо. Последние лучи солнца освещали витражи, расцвечивая каменный пол причудливыми узорами, чадили догорая свечи в алтаре. Внутри было два монаха тэллерийца. Они стояли недалеко от входа и о чем-то тихо беседовали, когда входная дверь открылась, и внутрь вошел старик. Высокий, сухой, одетый в потертый балахон, отдаленно напоминавший рясу - его можно было бы принять за слугу, но при виде его монахи вдруг прервали разговор, почтительно поклонились и, о чем-то тихо спросив, вышли вон. Старик же, не спеша, пошел по проходу между скамьями. В правой руке у него была длинная узловатая палка, которую он использовал как посох, в левой - ведро для мусора и связка новых свечей.
Подойдя к алтарю, он отставил свой посох и по одной погасил и сбросил в ведро старые свечи. Затем он взял свежие и принялся устанавливать их на освободившиеся места. Он дела это нарочито медленно, так что со стороны, если бы, конечно, за стариком кто-нибудь наблюдал, могло показаться, что он просто получает удовольствие от процесса, и ему совершенно не важно, успеет ли он зажечь все свечи или нет. Когда все, наконец, было закончено, он взял стоявшую у стены за алтарем метелку и принялся неспешно подметать пол. Это он делал с той же невозмутимой медлительностью, что и менял свечи. Короткими, словно отмеренными заранее, движениями метелка двигалась из стороны в сторону - раз, два, раз, два. В какой-то момент старик остановился, потер правое колено, затем распрямился и снова продолжил работу. Закончив подметать, он поставил метелку на место и вернулся назад, туда где начинались каменные скамьи. Аккурат между первыми двумя он встал на колени и склонился перед алтарем.
В руках старика была вервица и можно было заметить, как он отсчитывает узлы в то время, как его губы беззвучно шевелятся в молитве. Пальцы его замерли на девятом, когда входная дверь снова скрипнула и в часовню вошел еще один человек. Все еще сохраняя молчание старик подождал пока тот подойдет поближе, затем выпрямил спину, но с коленей не встал.
- Это довольно странная часовня, - не к кому конкретно не обращаясь, тихо произнес он. - Богатое убранство, позолота, резьба... Людям приятно на все это смотреть, но они не понимают, что за видимой красотой, как за маской, скрывается истинное лицо этого места. Но выброси все это, оставь только камень и старый борширский дуб и ты увидишь часовню такой, какой ее видел Гарольд Домоправитель, достроивший тот замок.
Старик немного помолчал, затем тихо охнул и, держась за колени, поднялся на ноги.
- Так же и с людьми. Надо очистить их от показного блеска, за которым они прячутся, словно за броней - от богатых одежд, должностей, титулов - только тогда ты сможешь увидеть их истинное лицо. Ты согласен со мной, сын мой?

Отредактировано Cadwgawn Bryce (2015-08-13 23:03:36)

- Но разве это определяет, кем вы являетесь сейчас? - пожав плечами ответил старик. - Знаете ли вы, кто вы есть на самом деле, барон?.. - он сделал несколько шагов и оказался на расстоянии вытянутой руки от Хоула Гвидеона. - А Небесный Отец знает. Ни рубище, ни парча, ни железо не скроют от него правды - он смотрят прямо сюда.
С этими словами старик коснулся сжатой в кулак рукой груди барона Хаафингара. Затем он развернулся и, пошаркивая, пошел обратно к алтарю. К первой из скамей был прислонен его посох. Взяв его в руки и погладив до блеска отполированную руками и временем древесину, епископ Брайс повернулся вполоборота и вновь посмотрел на собеседника.
- У вас дурное мнение о людях, - задумчиво произнес он, - разве не так? Вы - борец, но годы испытаний не только закалили, но и ожесточили вас...
Старик некоторое время помолчал, а затем, опираясь на посох для большей устойчивости, опустился на ближайшую скамью. При этом в правом колене у него что-то громко хрустнуло.
- Вы ведь не против, если я немного посижу? - улыбнувшись одними глазами уже совсем иным голосом спросил он. - Все же годы берут свое... То спина дает о себе знать, то колени. Особенно колени, конечно, беспокоят. Теперь отстоять утреннюю молитву в дождливый день и то порой превращается в испытание.
Он наклонился и, вновь отложив посох, растер колени ладонями. Мало кто за пределами ближайшего окружения епископа знал о том, что его утренняя молитва начинается, как правило, на рассвете и за время ее он успевает дважды, сто на коленях, полностью пересчитать все узелки своих старых четок.
- Да и вы присаживайтесь, барон. В ногах правды нет. Я, признаться, и сам не ожидал встретить здесь в такой час кого-то из прихожан. Время позднее, к тому же, у обитателей замка нынче совсем иные заботы, - он скорбно покачал головой. - Плохо, плохо... А я только вернулся в Медоу и хотел помолиться перед тем, как завтра просить о встрече с вами. Но, видимо, Отец направляет меня на моем пути. Предай Господу дела твои, и предприятия твои совершатся - так говорится в Писании.

Отредактировано Cadwgawn Bryce (2015-08-14 22:29:37)

Епископ сидел неподвижно и внимательно слушал Хоула Гвидеона. Его веки были полуприкрыты и со стороны могло даже показаться, что он по-стариковски заснул прямо во время разговора, но подобное впечатление было бы ошибочным. Светлые ореховые глаза неотрывно следили за движением губ собеседника, словно пытаясь в дополнение к срывавшимся с них звукам запомнить еще и движение каждого мускула, приведшее к их появлению.
Когда барон договорил, старик поднял голову и задумчиво потер подбородок.
- В Писании сказано: "Теперь иди и порази его, и истреби все, что у него; и не давай пощады ему, но предай смерти от мужа до жены, от отрока до грудного младенца, от вола до овцы, от верблюда до осла*", - все тем же спокойным голосом процитировал он и, немного помолчав, уточнил. - Евангелие от Мартина, глава двенадцатая, стих седьмой.
Произнеся это старик вновь на некоторое время замолчал. Было видно, как его правая рука перебирает четки, узелок за узелком. Губы его не шевелились, но взор был обращен не на барона, а на массивную каменную статую пророка Иоанна, что возвышалась над золоченым алтарем. Отсчитав пять узелков, епископ вновь посмотрел на собеседника.
- Я рад, что вы наслышаны о милосердии тэллери, но не забывайте, наше милосердие заканчивается там, где начинается вина, - проговорил старик. - Мы никогда не покараем невинного, но тому, чья вина не вызывает сомнения, кто упорствует в своей ереси, тому не избежать справедливой кары.
Многие знали, что в послужном списке епископа Брайса было куда больше оправдательных и относительно мягких приговоров, чем у большинства инквизиторов, но только те, кто знал его достаточно хорошо понимали, что причиной тому было отнюдь не излишнее мягкосердечие. Возможно, именно поэтому, никто из родственников обвиненного графа, даже зная о возвращении епископа в город, не изъявил желания с ним увидеться, более того, увидев его этим вечером в одном из коридоров замка, сестра Гидеона Виндзора поспешила тут же свернуть с дороги, только бы не попадаться старику на глаза.
- Думаю, вам также известно, что мы нередко обращаем свой взор на тех, от кого отвернулись все остальные, - глядя на барона испытующим взглядом, сказал он. - Слабые, нищие, униженные, оскорбленные – те, кто не может постоять за себя сам. Жизнь каждого из них ничего не значит для королевства, но без них жизнь королевства бы остановилась. Они прислуживают сильным, помогают им приводить в исполнение свои планы, незамеченные, слушают их разговоры, сами того не желая проникают в самые сокровенные их мысли, и несут на себе это бремя, не имея возможности поделиться им ни с кем. Кроме Небесного Отца. А Он все слышит, все знает и вкладывает эти сокровенные знания в уши королей и Святой Инквизиции.
Одна за другой две из зажженных епископом свечей зачадили и погасли, но огня остальных было вполне достаточно, чтобы Хоул Гвидеон различил, как нахмурился лоб святого отца.
- То, что произойдет с Гидеоном Виндзором не занимает меня в настоящий момент. Когда придёт время, его судьбу будет решать суд короля и суд Церкви, вы же, барон, лишь делаете свою работу и делаете ее хорошо. Что до родственников графа… - он немного помолчал и добавил. - Будьте покойны, в монастырях тэллери найдется достаточно места для новых братьев и сестер, если король будет достаточно мудр, чтобы не судить всех, как одного. И ни один из них незаслуженно не испытает на себе опасной тяжести предубеждения.
На что конкретно он намекал, епископ не уточнил, однако, если магистру было известно о том, какой прием был оказан Ее Величеству в месте ее временного заключения, и к чему это привело, он вполне мог догадаться.
- Пред ваши очи меня привела судьба совсем иного человека, - глаза старика сузились, а на лице появилось выражение ожесточенной задумчивости. - Фридгар Бофорт... известно ли вам, кем он является на самом деле?

* - однако, Первая книга Царств, 15:3.

22 июня 1442 года, когда Хоул Гвидеон прибыл в Медоу, епископ Брайс сидел в своей келье в стенах кафедрального собора и молился. Когда к нему вошел пожилой монах и скупо доложил о появлении в городе магистра ордена Красного Солнца, старик поднялся на ноги и, подойдя к стоявшей в небольшой нише статуе святого Иоанна, тихо произнес:
- Кто роет яму, сам упадет в нее, и кто ставит сеть, сам будет уловлен ею.
Не дождавшись иных инструкций, монах ушел, оставив епископа в раздумье. А в это время над моргардскими лесами из Ардора уже летело письмо, написанное днем ранее дьяконом Тэллерийского собора. Вскоре, несший его почтовый голубь достиг аббатства Фонтхилл, что недалеко от Лиддела. Там письмо сменило пернатого почтальона и отправилось дальше, чтобы к утру 27 июня с тем же самым монахом, на чьем морщинистом лице уже много лет как застыло выражение вечного смирения с хронической желудочной язвой, оказаться в руках епископа Брайса. В письме этом было лишь несколько строчек на латыни, зашифрованных обычным для особо важных посланий ордена шифром, но старик сосредоточенно читал его несколько минут, затем помолился, перечитал снова, запомнил каждое слово и сжег письмо над свечой.
На следующий день епископ отбыл в Кингсбридж. Чем о занимался в своем старом аббатстве и с кем советовался, так и осталось тайной. Служб и проповедей он не проводил, а прихожанам, как всегда после приезда епископа скопившимся у ворот монастыря, было сказано, что святой отец молится. Еще через несколько дней он также поспешно собрался и отправился в обратную дорогу чтобы днем 15 июля появиться в замке Медоу, напугать своим появлением сестру графа и удивить барона Хаафингара, пришедшего ночью в замковую часовню в поисках спокойствия и уединения.
Копия того самого письма, заставившего не особо жалующего конные путешествия епископа дважды за две недели перенести дорогу от Медоу до Кингсбриджа, написанная накануне им самим на чистом орллевинском сейчас была в небольшом чехольчике, притороченном к веревке, заменявшей старику пояс. Отвязав его и протянув Хоулу Гвидеону, он сказал:
- Я тоже хорошо знаю Фридгара Бофорта, архиепископа Ардорского и предстоятеля моргардской церкви. Не могу сказать, что у нас никогда не было разногласий, однако я всегда находил его достойным своего места. Однако, автор этих строк высказывает несколько иное мнение о кардинале, мнение, заставившее меня искать встречи с людьми, близко знающими архиепископа и, возможно, видевшими его со сторон, укрывшихся от моего взгляда.
На орллевинском письмо стало еще короче чем на латыни и содержало следующие слова:

- Вы правы, - сказал старик, и его тихий голос прозвучал заметно жестче, чем минуту назад, а на лице добавилось несколько строгих морщин, - Святая Церковь не склонна шутить, тем более с такими вещами, как спасение души.
Когда барон встал и подошел к алтарю, епископ так и остался неподвижен, только развернулся вполоборота, чтобы было удобно смотреть на собеседника. Снаружи уже совсем стемнело и часовню освещали только зажженные в алтаре свечи, да два ряда трехрогих светильников, чей свет дрожал от каждого дуновения ветерка, множа наполнявшие часовню тени. Великолепные витражи потемнели, выложенные цветной мозаикой ангелы и святые потеряли теперь не светились благодатным светом, а лица их казались мрачными и угрожающими.
- Это не обвинения, барон, - голос епископа стал несколько мягче, но лишь на немного, - это доклад дьякона Тэллерийского собора Ардора. - он немного помолчал и добавил. - Это факты.
Пока епископ находился в Кингсбридже, до него долетело еще два письма, каждое из которых было значительно более эмоциональным, нежели оригинальный доклад, и хотя авторы несколько увлекались описанием личного отношения к описываемым событиям, они позволили старику сформировать в голове примерную картину того, что произошло 21 июня в Ардоре. Представлять эти письма сейчас не было никакой нужды, но пояснить кое-что, вероятно, все же следовало.
- Архиепископ Ардорский находится в королевской тюрьме. Он признался в том, что имел договор с ведьмой Ардерн и помогал исполнению ее планов, кроме того он клеветал и лжесвидетельствовал против королевы, чем способствовал выдвижению против нее несправедливых обвинений.
Он произнес все это так же спокойно, как если бы говорил о превратностях моргардской погоды, резкие перемены которой, особенно осенью, его, конечно, расстраивали, но эти перемены были столь привычны и знакомы, что придавать им какое-то особое значение было бы просто глупо.
- Чистосердечное признание раскаявшегося грешника для суда Инквизиции является главным доказательством, - немного помолчав проговорил он. - Но суд церкви отличается от светского суда. Инквизитор - это в первую очередь духовник, целью которого является спасение бессмертной души обвиняемого. Именно по-этому важнейшим при рассмотрении подобного дела является понять мысли обвиняемого, выяснить все его тайные намерения, понять, что заставило его свернуть с истинного пути. Так что бред это или не бред, но мне предстоит доподлинно выяснить, что за всем этим стоит, и кто является обвиняемым, кардинал или простолюдин, для меня не имеет значения.
Светлые ореховые глаза епископа смерили магистра ордена Красного Солнца долгим испытующим взглядом.
- Вы согласитесь ответить мне на несколько вопросов, касающихся этого дела, барон? Сейчас или завтра.

Утро вечера мудренее, так говорят люди. Возможно, они верят, что при свете дня дьяволу будет труднее помешать им принять верное решение, возможно, надеются на то, что небольшая отсрочка спасет их от неминуемой беды, а может быть, просто справедливо предпочитают решать все важные дела исключительно на свежую голову. Так или иначе, в подлунном мире не было иного института, который умел бы так же терпеливо ждать, как умела это делать Святая Инквизиция, а потому епископ Брайс только согласно кивнул и тихо ответил:
- Да будет так, сын мой. А теперь, помолимся...
И он опустился со скамьи на колени и, обратив взор на изваяние святого Иоанна, замер, сам став отчасти похожим на очень искусную статую. Только пальцы его правой руки через равные промежутки времени отсчитывали на четках узелок за узелком - один, два, три... Когда барон вышел из часовни, старик все также стоял на коленях и не сошел со своего места еще как минимум в течение получаса.

Утро было прохладным, но это никак не повлияло на режим епископа. Встав засветло, он совершил омовение колодезной водой, прочел утреннюю молитву и, вкусив простую пищу, отправился в сад. Там, пока, как ему доложили, у магистра была утренняя тренировка, он принял двух братьев тэллери с важными донесениями и успел решить несколько неотложных вопросов. Узнав же, что магистр завтракает, он встал и в сопровождении пожилого монаха пошел в сторону замка. Как бы то ни было, он не любил заставлять людей себя ждать.
- Доброго утра, барон, - чуть кивнув, только чтобы обозначить вежливое приветствие, произнес старик. - Спасибо за гостеприимство, но не утруждайте себя и слуг. Мой пост не позволяет мне принимать пищу в это время дня. Лучше попросите принести мне воды.
Он подошел к столу и, отодвинув стул, сел напротив Хоула Гвидеона. Одет он был точно также, как и вчера - простая ряса выцветшая от времени и при дневном свете казавшаяся еще более старой, чем вчера, веревка вместо пояса, узловатый посох, более подошедший бы странствующему монаху, нежели епископу. Единственное, при нем был пергамент и письменный прибор, который он аккуратно разложил перед собой. Поднесенную воду он лишь пригубил и, отставив чашу, обратил на барона строгий взгляд.
- С процессуальной точки зрения наша беседа сугубо личная, - негромко произнес он, - однако, думаю вам известно, что в отличии от светского суда, суд Инквизиции не видит препятствия во многих юридических формальностях. И перед его лицом, как перед ликом Создателей, не может быть тайн ни у баронов, ни у рыцарей... ни у королей. В любом случае, отказ от ответа – куда меньший грех, нежели лжесвидетельство.
Он опустил взгляд, обмакнул перо в чернильницу и тихо скрипнул им по пергаменту. После небольшой паузы он произнес:
- Насколько хорошо вы знаете архиепископа ардорского, барон? Известны ли вам его тайные мысли? Знаете ли вы о случаях, когда он нарушал бы законы Святой Церкви, закрывал бы глаза на ересь или вступал бы в сотрудничество с еретиками?