Несмотря на то, что де Ланца предпочитал женщин определенного типа, такого, с которыми многие бы пожелали проводить долгие и жаркие ночи, но вряд ли бы пожелали заводить семью, юные девушки Николло тоже привлекали. Своей чистотой, определенной долей наивности, которая казалась очаровательной, если не шла рука об руку с абсолютной глупостью, а также некоторой детской непосредственностью, которая быстро таяла после того, как те становились женщинами, и которую стоило ценить в ее первозданном виде. Юные девушки всегда более искренне реагировали на все, что происходило вокруг них, на слова и действия окружающих их людей. Румянец на их лице играл особенно теплым оттенком, более живым и чистым, а искренность – особой, внутренней мелодией. Однако ценителям подобных прелестей всегда необходимо было помнить и о другом – юным девушкам свойственно много фантазировать, и не всегда эти фантазии приносят им радость. Порой они могут завести в такие далекие и темные дебри, что их хозяйка может действительно поверить, что стоит в холодном и темном лесу.
- Уж не хотите ли вы повторить, что моя компания может подвергнуть вас опасности или неприятию? – когда леди Лукреция задала этот вопрос, Де Ланца оттолкнулся от камня, подошел к столу и подхватил с него художественную лопатку, которую принялся крутить в руках, пусть взгляд его по-прежнему был обращен к дочери Адриано Грациани.
– Поверьте, синьорина, моя безопасность – последнее, что беспокоит меня в разговоре с вами, – мягко произнес он.
- Ах, простите, я неверно поняла. Все же Вы боитесь причинить вред. Хорошо. Тогда отступлю я, сеньор…
Николло улыбнулся чуть шире, в глазах его блеснуло что-то странное. Могло показаться, что он был доволен тем, что услышал. На деле же художник улыбался совсем иному. Он получил ответ на вопрос, который волновал его уже некоторое время. Не то чтобы он не знал этого ответа… но сейчас он воспринял его так, как если бы леди Лукреция произнесла нужные слова вслух. Впрочем, именно это она и сделала. Пусть и сама этого не поняла.
– Я говорил не о вас, леди Лукреция. Мой противник не вы, синьорина, а я сам, – говоря, он качнул головой.
В мастерской неожиданно стало темнее. До того, как художник сказал все, что хотел. Девушка приблизилась к окну, а затем раздался гром. Де Ланца, мысленно ругнувшийся, уже представивший, какими сложностями может обернуться возвращение дочери Адриано в замок, вздохнул и вернулся к очагу. С другой стороны... это интересно. Если бы де Ланца верил в высшие силы, то решил бы, что происходящее – результат их хитрого замысла...
– Что ж, принимать гостей я никогда толком не умел, но, думаю, сейчас самое подходящее время предложить вам… вина? Конечно, вкус его не сравнится с тем, что подают у вашего отца, но согреет не хуже, – своим обыденным тоном произнес художник, разжигая в очаге огонь, а затем, оглядываясь назад и замечая, как девушка взялась за плечи. – Подходите к огню, – он раздул огонь, затем поднялся и указал пальцем на лестницу, когда уже проходил мимо дочери графа. – Подыщу вам что-нибудь теплое.

Отредактировано Nicollo de Lanza (2015-11-26 10:01:38)

Наверное, если бы не немая служанка, которой Николло платил за то, чтобы она иногда приходила и прибиралась (которая оказалась достаточно сообразительной для того, чтобы понимать, что уборка не подразумевает перемещение его работ куда-либо), то художник замешкался бы в начале своих поисков. Однако с тех пор как женщина умело подобрала место для вещей, не имеющих отношения непосредственно к его работе, находить их стало действительно значительно проще. Все-таки стоило признать, что некоторые вещи лучше оставлять на женщин, не пытаясь переиграть их в игре, в которой им не было равных, и которой они учились с юных лет.
Дождь снаружи зашумел сильнее как раз тогда, когда художник спускался вниз с пледом в руках. Когда же невообразимо сильный ветер, столь не свойственный для здешних лирэфийских переулков (довольно узких, надо сказать), в которых он ходил преимущественно над крышами зданий, распахнул одну из створок, пустив в пляс некоторые листы, хуже остальных придавленные к столу сторонними предметами, де Ланца поспешил в сторону дочери графа, для которой борьба со стихией стала, очевидно, неожиданностью.
– Николло!
– Все в порядке, я держу, – руки художника, освобожденные от ноши, брошенной на перила, легли на створки. Те с легким скрипом закрылись, приглушенно звякнул крючок, соединяющий их. Это не было таким уж сложным, в конце концов, это был всего лишь ветер на лирэфийских улицах. Даже ветра за пределами города порой не хватало для его экспериментов, что уж говорить о тех ветрах, которые могут встретить здесь! Однако для хрупкой дочери графа эта борьба, очевидно, была более ощутимой. Поразительно, все-таки. То, что для него будет обычным делом – для нее будет целым свершением…
Глядя на то, как девушка смахивает с волос и лица капли, художник мягко развернул девушку в сторону очага.
– Идите к огню. Если дверь сорвет с петель, позвольте мне с этим разобраться, – мягко произнес он, а затем вернулся уже с пледом, который набросил на женские плечи. К счастью, пары секунд борьбы с окном было недостаточно для того, чтобы платье дочери графа сильно промокло – нескольких минут вблизи огня должно было быть достаточно, чтобы от влаги не осталось и следа. – Отлучусь ненадолго, – лихорадочно соображая, осталось ли у него, на самом-то деле, в мастерской хоть что-то для согрева, художник удалился вглубь мастерской.

Отредактировано Nicollo de Lanza (2015-11-26 10:03:54)

Николло никогда не умел принимать гостей. Он был крайне далек от расшаркиваний перед теми, кто являлся на его порог, а элементарные правила приличия считал излишними. Во многом по тому, что у него было одно правило: не трогайте его личных вещей, его рисунков – с остальным делайте, что хотите. Те люди, которых он считал близкими, прекрасно это знали, как знали и то, что от де Ланца и кружки чистой не дождешься – «идите и возьмите сами». Однако ему хватало ума для понимания, что подобного поведения придерживаться в обществе дочери графа будет не совсем правильным. Впрочем, нет, не в этом было дело. Разница произрастала из куда более простого: леди Лукреция была девушкой, а девушки требуют иного внимания. В конце концов, будь оно иначе, общаться с женщинами было бы так же просто, как общаться с мужчинами. И наоборот…
Однако вопрос, раздавшийся из-за спины, удивил художника – услышать здесь и сейчас он его не ожидал, в этом стоило признаться. А с другой стороны… действительно ли это так?..
– Не стоит беспокойства, – поспешил заверить художник, появляясь в поле зрения с бутылкой в одной руке и жестяными кружками в другой (себе он взял ту, из которой пил последние два дня, вторая была самой чистой из тех трех, что у него вообще были; третью он давно не видел).
– Смею надеяться, что в жидком виде яблоки вы любите немного больше, – хитро улыбнувшись, произнес он, демонстрируя принесенный сидр. – Минутку! – произнес он вдруг, причем так, как будто запрашивал внимания, как минимум, целой аудитории.
Поставив бутылку и кружки на стол, предварительно сдвинув пару чертежей, к которым добавил те, что слетели на пол при сквозняке, художник придвинул к очагу короткую скамью, стоявшую подле него, а затем, выудив откуда-то небольшую узорчатую подушку, обозначил ею место на скамье, предназначавшееся даме.
– Прошу меня извинить, синьорина, принимать гостей мне приходится не так часто, как вашему отцу – не могу похвастаться умением это делать, впрочем, как и особыми удобствами, – подхватывая бутыль и кружки, художник еще раз с подозрением глянул на створки окон, а затем вернулся к очагу.

В ответ на слова юной девушки, Николло только коротко посмеялся, глянув на леди Лукрецию лукавым взглядом.
«Так ли случайно?» – подумал художник.
Что-то подсказывало ему, что даже если бы они были в менее приятном месте этого контрастного города, дочь Адриано Грациани сказала бы то же самое. Возможно, пожаловалась бы на вонь перед этим… но ответ ее бы вряд ли изменился по своему смыслу. А вот иное подсказывало, что даже в каком-нибудь пропитанном дешевым вином трактире эта девушка нашла бы, чем себя развлечь, вместо того чтобы обходить за несколько метров каждого, кто мог бы ей там повстречаться. Впрочем, этого она бы сделать все равно не смогла – большие залы графа остаются в его замке.
Отправив бутылку с сидром на пол до тех пор, пока та вновь не понадобится, художник отпил из кружки, вскинув брови, словно только-только собирался ответить, как рот ему заткнули выпивкой. Просто не смог решить, что сделать раньше…
– Не люблю загадывать так далеко вперед – кто-то говорит, что это признак излишней самоуверенности – однако… пожалуй, я могу сказать, что у меня есть некоторые планы. Смогу ли я следовать или нет – покажет время, – последние слова он произнес глядя на поигрывающее в очаге пламя; переведя взгляд на дочь графа, продолжил: – От меня это зависит не меньше, чем от вашего отца. Со своей стороны я приложу все усилия, чтобы… продолжить эти отношения. Ваш отец умеет располагать к себе, – улыбнулся. – В этом вы удивительно сильно с ним похожи.
Замолчал, скользнул взглядом по юному женскому лику, стройной шее. Затем улыбнулся, глядя девушке в глаза и отпил из кружки, переведя взгляд на огонь.

Отредактировано Nicollo de Lanza (2015-11-30 09:34:22)

Николло не так долго работал над заданием Адриано Грациани, чтобы хорошо изучить его окружение и семью, однако его живого любопытства хватило для того, чтобы прочертить главные линии и обрисовать силуэты отдельных господ. Лукреции Грациани в том числе. Поэтому, когда она озвучила свою неуверенность в себе, художник понял ее, а во взгляде его не появилось вопроса.
– Не обязательно быть образцом для подражания, чтобы быть в чем-то схожим с кем-либо еще, – заметил он, и пояснил: – Я никогда не был образцом для подражания, однако с возрастом выяснил, что у меня есть общие черты с отцом; он банкир, если что. А что касается уговоров – тут, как я подозреваю, вы обставите своего отца, реши он когда-нибудь использовать именно этот метод убеждения угодных ему людей, – он улыбнулся.
Все-таки, он подозревал, насколько сложно могло быть Адриано с девушкой, что стояла сейчас перед ним.
Собранный, местами консервативный, с аналитическим складом ума, он, вероятно, порой просто не знал, как говорить с дочерью, которой так несвойственны были эти черты. Там, где Адриано Грациани думал наперед, Лукреция Грациани действовала без промедления, поддаваясь либо душевному, либо сердечному порыву. Она была склонно пить из колодца жизни воду бесконечного удовольствия, в чем бы оно ни заключалось. Да, именно таков и был ответ на вопрос, который она задала ему.
– Мы с вами в чем-то похожи, – Николло ответил взглядом, наполнившимся странной задумчивостью, устремленным в голубизну девичьих глаз. – Скажем так… мы с вами одинаково любим жизнь, хоть и смотрим на нее порой с иных ракурсов… и высот. И вы честны. Конечно, может, не всегда с окружающими, – он хитро улыбнулся, – но вот с самой собой – определенно. А я… я просто люблю честных людей. Если мне захочется услышать ложь или узреть притворство – я знаю, где их искать.
Улыбнувшись, художник допил остатки сидра.
Хорошо, что разбавленное вино в трактире было слабее – как де Ланца заметил за годы своей зрелой жизни, напиваться было приятнее по возрастающей, нежели наоборот. Впрочем, напиваться именно здесь и сейчас в его планы не входило.

Иногда Николло забывал, что Лукреция Грациани, помимо того, что она была дочерью Адриано, была еще простой юной девушкой. Нет, даже не столько юной, сколько наивной. Не все женские хитрости, которые она применяла (в чем художник был уверен) она применяла осознанно. Непонимание, которое он читал сейчас в ее взгляде, говорило красноречивее всех слов.
– Мы никогда не будем пользоваться одинаковыми методами убеждения хотя бы потому, что он мужчина.
"О чем я и говорил, милая Лукреция".
Говорят, что любой рисунок ребенка – это шедевр, до которого далеко даже самым прославленным мастерам кисти. Де Ланца был с этим согласен. И дело было не в мастерстве, не в умении держать кисть, сочетать цвета и подбирать нужные, а в понимании, для чего ты это делаешь, с какой целью. Ребенок желал перенести на бумагу то, что видел, таким, каким он это видел. Точно так же обстояло дело и с леди Лукрецией. Она использовала кисти и краски, рисовала на холсте, и пусть она не знала всех тонкостей этого мастерства, она все равно создавала свою собственную картину жизни. Когда-нибудь, возможно, очень скоро, она оглянется на свои старые работы – свой действия, решения – и сможет оценить их уже совсем иным взглядом. Взглядом не юной девушки, а женщины. Но до тех пор стоило убрать подальше заумные речи,  которые, очевидно, только путали юное создание.
Однако от мягкой снисходительной улыбки художник все-таки не смог удержаться.
– Это не похож на жизнь, это похоже на... существование, не так ли?
– Согласен с вами, синьорина, – он кивнул в подтверждение своих слов.
Повисла небольшая пауза. Слишком тихая для улицы, на которой хлещет дождь. Внезапно художник осознал, что тот начинает утихать. Не было той безумной какофонии битвы воды за право разбиться об окна его скромного дома.
– Нагоняют страха, а потом раз - и все, будто ее и не было.
– Как и многое другое в этой жизни, – задумчиво заметил художник, а затем улыбнулся своей гостье. – И плохое в том числе, так что, пожалуй, я буду этому радоваться. Все плохое столь же скоротечно, сколь и хорошее, но в этом и главный плюс. Не успеваешь заскучать.
Он медленно потер ладони друг о друга, растопырив пальцы, и вдруг задал вопрос:
– Но вы так и не сказали мне, что же привело вас на улицы Лирэфии. Есть какая-то особая цель вашего визита в наши скромные края? – приподняв бровь, спросил художник.
Румянец на лице сидящей перед ним юной девушки, казалось, стал чуть ярче, чем был до этого. Возможно, близость огня так действовала. А может сидр. Де Ланца решил, что и то, и другое.

Отредактировано Nicollo de Lanza (2015-11-30 13:55:24)